Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

— меня разбудил душераздирающий вопль. Я дернулась, приподнялась на локте, в ужасе глядя на детей и панически размышляя, пора ли выдергивать их из постелей и мчаться вниз. Крик прервался, через пару секунд раздался снова, но уже приглушенный, и гарью не пахло, как я ни принюхивалась.

— Пожар? — глухо захрипела я, когда дверь открылась и на пороге возникла сонная, в рубахе, Парашка с кривой свечкой в руке. — Буди детей!

Из ценностей у меня — одна чековая книжка, подумала я и спустила ноги с кровати. Прасковья шлепнула свечку на столик и замахала на меня руками прежде, чем я что-то предприняла.

— Чего, барыня! — зашептала она с горящими любопытством глазами. Я не помнила у нее такого радостного возбуждения, словно у буйных соседей случилась наконец поножовщина и лишь Парашки на месте событий не достает. — Какой пожар, гляди, в рынду не колотят. Поди, узнаю, чего стряслось-то?

— Я сама, — заупрямилась я и потянулась за пеньюаром. Барство, но я не стала его выкидывать, а приказала Парашке залатать, вот пригодился не только перед Мироном с утра красоваться.

Пока я нащупывала концы пояса и собирала по всей комнате домашние туфли, крики перешли в приглушенные рыдания. Я сбежала вниз, Парашке, как у нее ни свербило, пришлось остаться с детьми. За мной топал босыми ногами Евграф, из квартир выглядывали жильцы, прислуга спешила все увидеть своими глазами, переговаривалась и сторонилась, пропуская меня, как барыню, и по изумленным взглядам я смекнула, что не след мне лезть в холопье полымя, но черт с ним.

Вся орава стекалась в коридорчик, где хранили разную нужную в хозяйстве муть, и туда же дворничиха поселила Леониду. Я заглядывала как-то в кладовку, в которую с трудом влезал сундук — не все Прасковье поджимать ноги! — и пришла в ужас. Но не в священный. Комнатка размером с купе в старом поезде, но я с детьми жила в условиях не лучше, а Леонида работала меньше, чем половые, при этом жалованье получала с ними наравне и могла перебраться в другое место, кабы хотела.

Прогнозы, что барин из-за каморки осерчает, не оправдались. Барину оказалось все равно, а дворничиха драла плату с обоих. Я растолкала двух упитанных поварих, пролезла вперед, Евграф подотстал — его затерли, и он азартно ругался с бабами. Возле комнатушки Леониды на крохотном пятачке топтались полуодетая дворничиха, дворник с глазами по пять рублей, парочка проворных горничных, тоже полуголых, и бледный, растерянный старичок-денщик с вожжами в руках.

При виде меня дворничиха подобралась и несколько раз демонстративно стукнула по двери, а затем дернула ручку. Плач на миг стих, превратился в нарастающий визг, и я разобрала отчаянное «нет, нет, не надо».

— Вот, барыня, только Аким сунулся, а она в крик, — отступая, пробормотала встревоженная дворничиха. — Чего, дверь-то ключом отпер, — и она вытянула руку: — Ключ, Аким, отдавай.

— А не дам, — насупился старичок. — Ты барину моему комнату сдала? Сдала. Деньги плочены? Плочены. Я, — он обернулся ко мне и слегка поклонился, — ваша барская милость, из деревни намедни приехал, вот привез, — и он потряс передо мной вонючей сбруей. — А она, паршивка, бабу пустила жить, а куда сбрую дела, неведомо, вот я барину все скажу. Баба, говорит, ваша. Я ажно на ухо оглох, ваша барская милость, от ее крику, так вы уж бабу-то выгоните, зачем мне баба нужна? Тем паче орет она как порося недорезанная.

В нашем доме обитала прорва народу. В коридор набилось столько жильцов, что не продохнуть, из-за спины Евграфа выпрыгивал табакерочным чертиком газетчик с верхнего этажа: пахло жареным. Я вздохнула, морщась от воплей и кожевенной вони, запахнула плотнее пеньюар и запустила режим пробивной рыночной тетки с поправкой на старые добрые времена.

— Отдай мне ключ, Аким, я с барином твоим завтра все решу… А вы расходитесь, нечего тут глазеть! Вон пошли, я сказала! — И, не дожидаясь, пока коридор опустеет, я заколотила по двери. — Леонида, открой, это я, Олимпиада. Слышишь? Открой дверь! Я не пущу никого к тебе, открывай!

Но если разбудишь мне детей, прибью.

— Барыня, она, вестимо, дверь-то ключом изнутри заперла, — загомонила дворничиха, отмахиваясь от наседавшего на нее Акима. — Хоть орать бы перестала, тут важные люди, приличный дом!

Я беспокойство дворничихи понимала, но Леонида меня не слышала. Каково пришлось несчастной девчонке, когда распахнулась дверь и она спросонья увидела перед собой мужчину? Да, старика, но где ей было разглядывать.

— Леонида, открой мне дверь! Или завтра же выметешься из ресторана! — Окажет ли угроза воздействие? Нет, и я, со вздохом привалившись к дверному косяку, велела дворничихе: — Евграфа за доктором отправь.

Леонида шарахалась от людей, особенно от мужчин, терпела разве что Мирона и Евграфа. Да, ей придется с этим жить, а мне рефлексировать бессмысленно, мне важно не навредить бедной девчонке, войти и успокоить ее до того, как явится доктор, которого Леонида в таком состоянии не воспримет как помощь.

Натыкать бы физиономиями всех, у кого вредная мать накануне ЕГЭ выкинула любимую куклу или злой отец с зарплаты чуть выше прожиточного минимума не раскошелился на велосипед. Травматики, в кого ни плюнь, а зарабатывают довольно, чтобы кормить психологов, ну да, ну да.

— Потап, неси топор!

Дворник кивнул и юркнул в соседнюю клетушку. Я вяло проследила, как его спина пропала в пасти кладовки, послала смазливую горничную за водой и стояла, слушала рыдания Леониды и от всего сердца напрасно надеялась на благополучный исход.

Я прикинула в руке вес топора, все очарованно застонали. Драма завораживала, горничная, принесшая воду, приплясывала, губки стянув в куриный зад.

Кто из владельцев ларьков не умеет отжимать заевший замок? Я сунула лезвие в щель, минусуя из заработанных денег стоимость ремонта. Я-Ольга была сильнее, чем я-Липочка, или замки за прошедшие сто с лишним лет начали делать более хлипкими, но провозилась я минут пять и изрядно вспотела. Дверь подалась, я с усталым торжеством всучила дворнику топор, народ безмолвствовал, горничная валялась в обмороке.

Я обозвала собравшихся полудурками и шагнула в темноту.

Меня могло поджидать что угодно, возможно, даже смерть. Красивая же ловушка, и любой суд — а суд в эту эпоху падок на красноречие в ущерб фактам и логике — признал бы Леониду невиновной. Взгляните на эту горемыку, господа присяжные заседатели! Защищаясь, чтобы не быть поруганной снова, она убила