Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

Зинаида скончалась — я попросила прощения у Евграфа — от отравления хлебным цветом. В этом участке доктор был молоденький, худенький, шепелявый, в пенсне, напоминал персонаж известного мультика и чванлив был точно так же. Он даже денег брать не хотел, лишь бы я послушала лекции, и я оставила ему на столе три целковых, чтобы он пошел уже и поел, но перестал шлифовать мне мозги.

На Леониду напали прошлым летом, в самом его начале — все, что мне было известно из ворчаний Парашки. Пока я терзала городового, пришел пожилой мужчина в гражданском, приказал оставить нас наедине и со всем тактом поведал, что такой сыск полиция учиняет по слову доктора или если тело найдут. Барышни, а тем более дамы, прибавил он, совсем уж понизив голос, срам на люди не несут. Тем не менее он обещал выяснить, проводился розыск или нет, и по любому результату прислать на мой адрес нарочного.

Денег он не взял. Уже выходя, я услышала, как к нему обратились «ваше превосходительство», и подобрала несколько справедливых слов для оценки своей наблюдательности.

Гибелью Ларисы и Домны занималось особое ведомство — инквизиция, я входила в мрачное здание с витражными окнами с понятным холодным страхом. Меня сожгут на костре, зачем я пришла, думала я, сидя на жесткой скамейке в коридоре. На пол падали яркие краски, ходили люди с колкими взглядами, колошматилась о стекло муха, пока проходивший мимо громила не прихлопнул ее газетой.

Я приуныла — здесь, однако, не церемонятся. Но под жутким названием скрывалась полиция, в чьи задачи входило расследование происшествий, связанных с приориями, будь то смерть легкомысленной девицы по дороге к пристанищу или осквернение колонн. Лариса погибла по пути с кладбища в присутствии сестер и братьев, а Домна возвращалась из приории, и статный, одно загляденье, дознаватель выцыганил десять целковых и ушел, оставив меня в пустом кабинете — два стула, стол, чучело совы. Вернулся он спустя полчаса, когда я от скуки уже начала делиться сомнениями с совой, и известил, что Лариса Мазурова утопла, а Домну удавили.

За десять целковых я хотела бы поиметь с него побольше, но нередко приходится тратиться, чтобы убедиться: отсутствие результата — результат.

Утром явился посыльный от его превосходительства и передал, что во всем городе никаких дел по имени Леониды Мазуровой не велось, об учиненном над ней злочинстве властям не доносилось.

Авдотья Ермолина ожила, в ней с трудом можно было узнать изможденную умирающую, она существенно набрала вес, и я свалила вину на нашу выпечку — каждый вечер я отправляла Ермолиным в корзинке слойки, эклеры и трубочки. Агафья осыпала меня благодарностями, я страдала над расчетами и рекламой никому не нужного кейтеринга, а Мирон нудел, чтобы я отказалась уже от дурной мысли у поваров хлеб отбивать и что меня за такие дела зарежут. Странно слушать подобные речи от бывшего каторжника, но что я знаю о нем и о других?

Слова, слова, наговорить и я могу что угодно.

Я выставила на продажу дом, но никто не покупал ни паршивое жилое помещение на самой окраине, ни тем более негодный для хранения склад. Зима близко, Клавдия ждет, что решится ее судьба, а воз и ныне там, и неясно, обеспокоиться мне или взрослая девочка сама справится.

Один из поставщиков прислал мне дочь, и она торговала в новом зале, где собиралась молодежь — приказчики, студенты и курсистки. Цены в этом зале были пониже, меню поплоше, блюда попроще, на стол не подавали, клиенты забирали заказы со стойки сами, ели быстро, не засиживаясь, и в общем-то это был первый в мире фастфуд. Леонида просилась во второй зал, но я отказала. Это купчих ты боишься, золотко, а перед студентками начнешь выказывать нрав, посему марш под надзор Мирона.

При входе звякнул колокольчик, и половой с полотенцем наперевес понесся к новым гостям. Резвость его снижалась по мере того, как он приближался к двери, а когда он согнулся в поклоне и начал пятиться, я поняла, что что-то пошло не так.

— Какая безвкусица! — протянула высокая разодетая дама, подслеповато всматриваясь в интерьер. К счастью, все занятые столики были занавешены, и, может, гости не расслышат, что эта мартышка щебечет.

Половой наткнулся спиной на стул, я поспешно выступила вперед и учтиво кивнула даме. Клиент всегда прав, даже если хочется развернуть его к себе задней частью и дать пинка.

— Милости прошу, сударыни, — улыбнулась я. Дам было две, вторая — в не менее пышном платье, но молчаливая. — Какое место желаете?

Гостья протянула руку к опущенной занавеске, и я приготовилась к скандалу, но она передумала занимать чужой столик и выбрала место с видом на галерею. Дамы мне не нравились: первый раз пришли и не вчитались в меню у входа явные аристократки.

— Ваш салат, любезная, — покрутила в воздухе пальчиком гостья, гримасничая, как павиан. — Его хвалят.

— «Мимоза» или оливье?

— М-м… не припомню, возможно, оба?

— Сию минуту подам, сударыни.

На черта мне знать с ее брезгливыми мордами? В кухню я вошла, жизнью разобиженная, и заметила, как Мирон спрятал от меня что-то в шкаф. Я, ничего не видя от вспыхнувшей ярости, отпихнула его, распахнула створку, уткнулась носом в графин.

— Прощения прошу, матушка Олимпиада Львовна, — повинился Мирон, избегая смотреть мне в глаза. — Госпожа градоначальница пожаловала, чтоб она околела. И знакомица ее сиятельная. Чем мы Всемогущую прогневали, за что это нам?

Анна Якшина губернаторшу характеризовала нелестно. Верно, натура сволочная, эта макака ее и не скрывает — зачем, перед ней весь город лебезит.

— Мирон, салаты барыням. Оба. В блюдо не плевать, ничем не портить, может, они к осетрам привыкшие и больше к нам не зайдут.

Губернаторша и ее титулованная подруга должны были десятой дорогой меня обойти, зная, что место купеческое, считай — мужицкое. Но выпускать я их не собиралась: если купечество меня прокатило с детскими площадками, пусть город раскошеливается. И, пока поварята собирали заказ, я лихорадочно думала, как умасливать эту… даму.

— Сэ террибль, ма шер! Благородной девице вести себя с мужчиной как гризетка! — услышала я, выходя с подносом из кухни, и приняла на свой счет, но виду не подала. Губернаторша обмахивалась веером из перьев, хотя было нежарко, и перстни, каждый ценой в мое