Вдова на выданье - Даниэль Брэйн

отличается от остального дома. Чистота, второй кровати нет, яркие новые занавески, исчезли затертый ковер и сундук, бюро пустое, но вряд ли из-за того, что Парашка тут похозяйничала. Я подошла, уставилась на вышивку — корвет и море, и ведь почти каждая девица умела так вышивать, ничем особенным для этой эпохи работа не выглядела. Я задумчиво отлепила от щеки паутину и замерла.

Что-то глухо упало, я решила, что Клавдия опрокинула что-то в темноте, но дробный стук откуда-то снизу повторился, и я вспомнила, как спускалась по лестнице в первый свой день. Черный ход и Домна, молящая меня о молчании. Домны, разумеется, нет в живых, и я, кажется, знаю, как и почему она умерла.

Подсвечник, мой боевой товарищ, настал твой час! Я выскочила в коридор, прислушиваясь к агонии дома. Стон уставших балок, крысиный концерт, хрип человека, на чьей шее затягивают удавку.

Я даже знаю какую, подумала я, влетая в комнату, где все началось. Нет, все началось в кухне и там закончится, или не закончится, если я опоздаю.

Я замахнулась подсвечником, не понимая, кого атаковать. Мне в драке Клавдия проигрывала, но изящную Леониду она с пеной у рта душила ее же широким монашеским поясом. Леонида сучила ногами и отбивалась, глаза ее налились кровью, я очнулась, выронила подсвечник и схватила гулкий таз.

Видит Всемогущая, я не хотела! Я маленького роста, а таз тяжелее, чем я рассчитывала. Я целилась в затылок, лишь оглушить, но промахнулась, и Клавдия закричала, выпустила концы пояса, прижала ладони к разбитому в кровь лицу. Леонида, прихрамывая, шарахнулась в сторону, с болезненным стоном делая каждый вдох, склонилась над столом. Меня парализовало замешательство, все же наоборот, это Леонида сводила счеты с Клавдией, а я перестаралась, мне не избежать расспросов в полиции, и нужно воды хотя бы…

Леонида резко выпрямилась, развернулась, ощерилась, оскал ее был как у самой смерти, сверкнуло тускло лезвие, и я не успела бы все равно, стояла слишком далеко. Клавдия подавилась, уронила руки, Леонида дышала все так же надсадно, мгновение — и она отскочила с окровавленным ножом, а Клавдия рухнула навзничь.

По лифу платья, никуда не торопясь, ползла чернота, запахло металлом, Клавдия открыла глаза, и они остались распахнутыми удивленно и остекленевшими. В наступившей тишине жужжала муха.

— Это тебе за мою мать! — не своим голосом каркнула Леонида и швырнула за плиту нож.

Клавдия умерла за любовь, и за любовь не свою, а чужую. В момент, когда Клавдия согласилась, что отныне она — Лариса, она подписала себе приговор, и его привели в исполнение.

— Теперь тебе придется убить и меня, — негромко заметила я, но Леонида помотала головой. Серьезно нет? — А это уже не входит в твои планы, ведь Николай жив. Так?

Кровь запачкала ей платье и руки, Леонида растирала шею, кривясь от боли, и след от удавки маскировали несуществующие шрамы. Глаза мои привыкли к полумраку, сердце гнало кровь с такой силой, что казалось — кто-то ломится в дверь.

— Ты оболгала свою мать, никто не убивал ни Матвея, ни Л… Клавдию. Что правда, меня Домна пыталась убить дважды, но… хлебный цвет могла раздобыть только ты. Сестры прощают заблудшим ошибки и не ведают по чистоте души, что творится за дверью пристанища для нечестивиц. Смерть Зинаиды — твоя вина.

Хочешь врать — делай это искусно, иначе дьявол, который всегда в мельчайших деталях, тебя погубит. Коварство — наука не из простых.

— Липа, — настороженно проговорила Леонида, косясь на таз, — о чем ты говоришь? Какой хлебный цвет?

Я ей почти поверила сейчас.

— Она ловкая, — я кивнула на тело Клавдии. — Вывернулась, выдернула пояс, набросилась на тебя.

Клавдия Леониду ненавидела и влияла на ситуацию сильнее, чем всем думалось. Она была посмелее Ларисы и не стала бы делить Николая с родной сестрой, но… не с Леонидой, конечно же, нет.

— Твоя мать убиралась в комнате сестер и видела письма, которые писала Николаю Лариса. В моего брата все поголовно влюблены. Но знаешь…

Леонида считала, что на старом складе, как в башне, заперта в одиночестве Лариса и коротает свой век.

— Это ведь не Лариса, это Клавдия.

Дом загрохотал, словно его сносили тараном, но ни я, ни Леонида не шевельнулись. Затем она сделала шаг назад, тряся головой, будто беззвучно хохотала, но хорошо смеется последний.

— Домна хотела получить имение Куприяновых, ей нужны были мертвый Николай, мертвая я и дети в доме Мазуровых. И ты была с ней согласна, Леонида. Почему нет, любви в твоей жизни будет еще довольно. Потом я сказала Клавдии, что Николай жив. А Клавдия передала Домне. Ваши планы разошлись, и ты, — я, отняв одну руку от таза, другой указала на пояс, свернувшийся на полу, — убила родную мать.

Затем поведала мне про месть на розовой водичке. Всемогущая ей судья. Леонида в расчете на вероятный суд была все униженней и все оскорбленней, версия с отмщением прошла проверку, я ничего не заподозрила, а присяжные тупее меня.

— Иначе и Николай бы не прожил долго, а он тебе нужен. А знаешь, Лариса считала, что Домна отравила Матвея грибами, и это не так, в твоем дурном притворстве ты многого не учла, Ларису стоило убить первой. Но вот она снова стала твоей соперницей и умерла.

Паскудства в Клавдии было хоть отбавляй, но смерть все-таки… закономерна. Это Липочку кинули в банку со скорпионами, это ее нужно жалеть.

Леонида что-то пробормотала, раздались крики с улицы, стали громче и стихли. Евграф добрался с полицией, черный ход открыт, у Леониды был ключ, или она взяла его у мертвой матери. Нас разделяли несколько метров и тело, я обязательно останусь в живых, и у меня хватит ума намекнуть адвокату, что я никак не могла нанести такой удар ножом — я била бы снизу вверх, я коротышка. А таз — неумелая самооборона.

— Хочешь, я дам тебе денег, и ты уедешь? Я же не просто так спасла тебе жизнь. У меня с собой двести целковых, я дам их тебе, ты уедешь отсюда и начнешь все сначала. Ты могла отделаться славой порченой девки, а теперь уже поздно что-то менять! Ты убийца!

Я орала безумной чайкой, заглушая чужие шаги. Я не оборачивалась, к черту, полиция здесь не спецназ, Клавдию вот не спасло мое вмешательство. Леонида утирала слезы и размазывала по лицу кровь, пятилась в глубь