Лицо с обложки - Юлия Белкина

Но то, что навалилось на меня сегодня, не оставляло места для жизни. Нельзя выжить под гранитной глыбой. Под махиной ледника. Можно — инфузории, микроскопической тле, беспозвоночной твари… Твари — можно. Человеку — нельзя. И имя этой глыбе — Герман.

В моей жизни давно не случаюсь потрясений. С тех пор как я стала Зоей Гедройц, девушкой с обложки, моя жизнь не выходила из берегов. Я жила бурно, кипуче, но более-менее ровно: работа, работа, снова работа… Немного расслабиться на вечеринке с друзьями, и опять — работа. Вдохновение меня не посещало, да и боялась его накликать. Мне нравилась сытая тихая бюргерская жизнь, счет в банке. английский пансион для братьев, шикарный санаторий в Альпах (язык не поворачивается обозвать его «домом для престарелых») для бабушки Гедройц.

Когда благодаря неожиданному знакомству с Шарлем, мое лицо стали тиражировать модные журналы, я боялась «звонков» из прошлого. Конечно, теперь у меня было другое имя, другая внешность, другой круг общения, но долгие годы я панически боялась столкнуться нос к носу с бывшим «гостем» или с Хозяином, боялась быть узнанной… Но вот парадокс: за эти годы ни одна тень из прошлого не заслонила мне неба.

О том, что в моей жизни были другие темные стороны, я… не забыла, но старалась не думать, не вспоминать, не ворошить. Ведь иначе можно сойти с ума!

Узнал ли он меня? Кажется, нет, иначе вряд ли остался бы так невозмутим. А можно ли меня узнать?

Дома я сразу бросилась к зеркалу. Уставилась на свое отражение, словно ожидая, что зеркало заговорит. Узнал ли меня Герман? А похожа ли я на себя ту, прежнюю? Я не знала. У меня даже не осталось фотографий той, прежней Лены… Уезжая из Красноярска, бабушка Гедройц тянула на себе все пожитки семьи Ерофеевых и двух десятилетних мальчишек, одного — в инвалидном кресле. До альбомов ли ей было? Все, что не смогла увезти, рассовала по знакомым, и там где-то у кого-то до сих пор хранятся наши фамильные фотоальбомы, если, конечно, их не выбросили на помойку…

От Лены у меня осталось лишь смутное воспоминание, ощущение, не имеющее внешности. Я не знала, глядя в зеркало, кого вижу перед собой: себя или сестру? Все эти годы я жила, как Зоя, старалась думать, как Зоя, одеваться, как Зоя… Можно ли теперь меня узнать? Думаю, нет. Люди со временем меняются.

«Нo ведь ты же узнала Германа! — шепнуло отражение. — Герман не изменился!»

Да, но мужчину проще узнать. Если мужчина не растолстел, не полысел и не отпустил бороду, ему трудно измениться до неузнаваемости. А Герман не изменился, остался таким же хищным красавцем, перерожденным львом. И тот же излом темных бровей, и те же светлые, чуть деющиеся волосы над высоким лбом…

Боже мой, боже мой! неужели я проделала такой далекий путь только для того, чтобы сейчас столкнуться лицом к лицу с этим человеком? Выходит, да…

«Ничего» держись! — шепнула сестра из Зазеркалья. — Ты многое пережила. Значит, надо пережить и это! Просто держись от Германа подальше. Ведь не узнал же он тебя? И ты успокойся, прекрати паниковать и представь, что тоже его не узнала. Представь, что ты по-прежнему ничего но знаешь. Ведь растолстел бы и оплешивел за эти годы друг детства твоей беспутной кузины, и, встретившись с ним, ты не ведала бы ни сном ни духом, с кем тебя угораздило породниться».

Угораздило… И ох как крепко!

Киндер

Борис вернулся домой как обычно, около одиннадцати. Шутливо упрекнул жену за то, что сбежала, не предупредив. Долго и увлеченно рассказывал, как прошла презентация, что сказал Роберт… Потом заметил, что Зоя не в себе.

— Зорик, что с тобой? Ты заболела?

Она попросила, ломая пальцы:

— Борис, давай уедем.

Он удивился:

— Куда?

— Все равно куда. В Марракеш, в Нью-Йорк. Уедем жить за границу. Я больше здесь не могу! Мне не нравиться этот город, люди, я чувствую себя чужой…

Она говорила долго, но, как все женщины, не сказала ничего нового. Борис успел зажечь камин, включить расслабляющую музыку и разлить по бокалам вино.

— Моя девочка захандрила!

Он обнял жену одной рукой, к другой держа бокал. Сколько раз Зоя начинала один и тот же пустой разговор о переезде за границу. Как все женщины, она сама не понимала, чего хочет: то ли дом — полную чашу, то ли собственный бизнес?

— Ну не грусти, не грусти, — потрепал он ее по руке

Зоя пробормотала нечто неопределенное.

Борису хотелось развлечься, и атмосфер была подходящая: за огнеупорным стеклом камина горит огонь, за окном падает снег, у ног на ковре похрюкивает Сынок… Хочется любви и ласки, как говорил Остап Бендер, а тут у жены кислая физиономия и претензии вселенского масштаба. Ей подавай Париж!

Да, Москва не Лазурный Берег, но как Зоя не понимает? Это — реальность, а то все — фуфло. Здесь интересно жить и бороться, чтобы видеть через поды реальные результаты своих усилий: из коммуналки в Большом Каретном — в пятикомнатную квартиру в доме, на «фасаде которого мраморных плит «здесь жил и работал…» больше, чем звезд на парадном мундире генсека.

Зоя этого не понимает. Что она помнит о совковой нищете? Не успела нахлебаться. Знает только сытую красивую жизнь: Франция. Америка, модельный бизнес! Разве она понимает, как делаются деньги?

— Ну ты познакомилась наконец с Дареной?

Жена промычала сквозь зубы «угу». Сердится, злится… Не видела она настоящих трагедий.

— Знаешь, Зорик… Я об этом никогда тебе не рассказывал, как-то к слову не приходилось… — задумчиво начал Борис, глядя на огонь сквозь янтарную жидкость в бокале. — Несколько лет назад Даша пережила большое горе.

— Какое? — равнодушно спросила жена.

Откинувшись на мягкие подушки, Борис неторопливо повел беседу. Он начал издалека, и Зоя долго не могла понять, к чему идет сюжетная нить.

Он стал рассказывать, как тяжело и трудно жил в юности — обычная история всех, кто сам пробивал себе дорогу. В институте он познакомился со своей первой женой. Девочка была из другого круга: родители — сотрудники торгпредства, жизнь за границей, квартира, как в фильме «Москва слезам не верит»… Борис не вписывался в этот крут. Он приходил к ней в гости в своем единственном костюме, всякий раз одалживая новый галстук. Галстуки носили ему соседи со всего подъезда!