Лицо с обложки - Юлия Белкина

Дарена о чем-то пошушукалась со своим — кем? — другом? мужем? Затем громко объявила:

— Кстати, Зоя, познакомься, это мой муж, Герман. А это новая жена моего отца.

Таким тоном говорят; «Это новая машина моего отца». Ах так?! Ну, держись, малявка! Зоя обернулась к парочке с одной из своих самых красивых, теплых улыбок.

— Здравствуйте! — Элегантным жестом она протянула красавцу руку, как учил Шарль: только кончики пальцев, только кончики!

Перстни на женской ручке должны оставаться открытыми, никаких панибратских рукопожатий, лишь легкое нежное касание, от которого вниз по позвоночнику пробегают тонкие иголочки и становится жарко и весело…

Друг Дарены смотрел на нее с царственным спокойствием, ни бровью, ни взглядом не выдавая своих чувств. С таким равнодушием мужчины смотрят на красивых женщин только при женах, чтобы замаскировать непристойные фантазии, которые выскажут наедине… О, ей хорошо знакома эта порода! Чему так победно ухмыляется папина дочка? Знала бы ты, как мужчины вроде твоего красавца ведут себя без свидетелей! Взглядом срывают не то что одежду — кожу!

Вдруг Зое померещилось что-то знакомое в хищных серых глазах красавца, в его царственно-спокойном взгляде….. Где впервые глазами ты нацелился мне в лицо? Улыбка окаменела на ее лице, словно Зоя смотрела в глаза горгоны Медузы. Герман до боли знакомым жестом откинул со лба светлую кудрявую прядь. Сжал ладонь Зои в своей. Спросил с улыбкой:

— Значит, мы с вами родственники? Деверь и золовка — так, кажется?

Зоя непринужденно рассмеялась, ответила:

— Лучше по-европейски — кузены.

— Отлично! — согласился Герман. — Кузены — и не нужно ломать голову и копаться в словаре.

Он подал ей бокал шампанского (его жена пила воду), они пригубили по глотку. В ушах звенело. Зоя кивала, заученно улыбалась, как привыкла улыбаться даже тогда, когда боль птицами рвет сердце…

Она не помнила, как поставки бокал на стал, как, цепляясь за перила, спустилась по винтовой лестнице в торговый зал. Ничего не видя и не слыша, прошла сквозь толпу к выходу, больно ударилась лбом о стекло двери. Вышла на улицу в платье, не чувствуя порывов январского ветра. Сделала несколько шагов по ступенькам вниз, в темноту, и потеряла сознание…

Саша

В жизни Грушевского бывали минуты счастья, когда рядом появлялась она.

Она его не замечала, и в этом тоже заключалось счастье, потому что тогда он мог быть возле нее постоянно, как тень. Она смеялась, шутила, рассказывала о прочитанном… Выходила мокрой из бассейна, и ее тело новорожденном Афродиты покрывали алмазные бисеринки воды. Она ложилась в шезлонг отдыхать, накрыв лицо соломенной шляпой, или просила:

— Пожалуйста, подайте с подноса чай со льдом…

Он протягивал ей запотевший стакан в дорожках упавших капель, и она благодарила.

Если бы Грушевский мог овладеть искусством древних самураев, умеющих становиться невидимыми, он находился бы рядом с ней ежедневно и ежечасно, но в жизни все гораздо сложнее. И он решил принять меры, испугавшись этого безнадежного и сильного чувства, которое не мог побороть и которое едва доставало сил скрывать. Грушевский сам попросил ее мужа о переводе на другую работу.

Хозяин долго не хотел расставаться с телохранителем, к которому привык и которому доверял, наконец уступил и предложил Саше место менеджера по охране сети модных магазинов. Грушевский предложение принял.

Так он оказался в «офисе», затерянном в лабиринте подсобных помещений нового торгового центра в Мякинине, в десятиметровом кабинете без окна, с вечно мигающей лампой дневного света, с продавленным диваном и доставшимися от предшественника плакатами гологрудых девиц на стенах… Девиц Саша оставил — по принципу «клин — клином», но не помогало. Боль притихла. но не прошла, из острой формы перешла в хроническую и время от времени напоминала о себе тупыми горячими толчками в сердце.

Лучшим лекарством от любви было стопроцентное признание се безнадежности. Никаких иллюзий Грушевский не строил, все понимал, знал свое место, сто раз на дню повторял: «Забудь ее!» Он был опытным, битым, тертым, умным. Это в двадцать два года старший лейтенант Грушевский мог самозабвенно верить в то, что своими невероятными внутренними и внешними достоинствами прельстил генеральскую дочку Нату, которая ставила на уши всю русскую военную часть восточногерманского пограничного городка на реке Нейсе…

Накануне свадьбы папа-генерал произвел «осмотр» будущего зятя и остался доволен, похлопал Сашу по плечу и даже сказал что-то насчет Наташиной московской квартиры… Стыдно вспоминать! Ослеп и оглох. И ладно бы ослеп и оглох от большой любви, а то обалдел от счастья: такая женщина! Стыдно теперь до скрипа зубовного, до бессонницы…

После Германии они жили с Натальей в Москве, жили плохо. Связи, карьерные перспективы — ничто не имеет смысла, если в доме война. Почему не разбежались? Сына жалел, да, может, еще потому, что Наталью ни один из ее «бойфрендов» замуж пока не звал, и она осторожничала.

А однажды (уже много лет прошло после женитьбы — папа-генерал рухнул, карьерные перспективы увели Грушевского в «горячие точки», он успел повоевать) взял Саша в аэропорту Домодедово пассажира, по виду командировочного. Пассажир, приглядевшись, неожиданно ахнул: «Сашка? Грушевский? Ты?»

В холеном госте столицы с большой натяжкой угадывались черты худощавого капитана Виктора Михалыча Когтева, калининградского земляка, с которым Грушевский служил в Германии. За эти годы Когтев раздался, полысел, отпустил усы, и по всему видать — не бедствовал. По дороге в гостиницу рассказал, что живет по-прежнему в Калининграде, в Москву часто мотается по делам, с армией давно завязал, организовал транспортную контору, занимается международными грузоперевозками — Россия. Прибалтика, Восточная Европа.

Женат, и дети есть, — капитал протянул Грушевскому бумажник с семейными фотографиями. Из бумажника смотрели на Грушевского улыбающиеся темноглазые мальчишеские рожицы, как братья-близнецы похожие на его собственного Вовку.

— Ну а ты как? — спросил Когтев. — Устроился?

Чувствуя, как мелко-мелко бьется сердце, Грушевский полез во внутренний карман. Достал свой «фамильный архив» в таком же, только потертом, бумажнике. Посмотрел на Вовку. Затем молча подал фотографию Когтеву.

— Твой пац…? — капитан не договорил, поперхнулся, словно подавился костью. Долго кашлял в кулак, багровея до пятен на лысине. Наконец выдавил: — Ты это, того… Сашка, блин! Ну, сам понимаешь.

Он все понимал. Просто хотел знать, как же все было?

И Когтев рассказал, как…

Выбросив его из машины возле гостиницы и денег не взяв, Грушевский помчался домой. Застал Наталью в халате, с сигаретой и кофе, на кухне. Сидела, обхватив мокрую голову, даже головы не подняла, когда он вошел, читала газету. Вовка, к счастью, был