Американка - Хэдди Гудрич

был бунт против Раффаэле, попытка отвоевать собственную свободу? Я копала дальше и нашла еще одно объяснение, сложнее предыдущих. Возможно ли, что я бессознательно дала Раффаэле причину бросить меня? Помогла найти ему мужество в этом море слез, в котором он тонул? Хотела избавить Раффаэле от нарастающей боли следующих трех месяцев? Способна ли я была на такую жертву? Неужели я сделана из настолько крепкого материала? Я не знала. Я вела себя бессознательно, пусть и из сострадания, как будто кто-то гораздо старше и сильнее управлял мной. Эта мысль тревожила меня.

Но вот Раффаэле продемонстрировал всю противоречивость своей натуры. Вдруг он прервал разговор и развернулся на каблуках. Ему на самом деле было плевать на парикмахера с тонкими запястьями. Мне не требовалось ничего объяснять, не надо было спасать его честь. Раффаэле отлично знал, что Серафино гей и что я принадлежу только одному мужчине. Он уже повернулся спиной к морю, чтобы пересечь Виллу наискосок и выйти на главную дорогу. Он был уверен, что я пойду за ним, он слишком хорошо меня знал! И все же, заслышав мои шаги, Раффаэле развернулся и сказал:

— Ты еще здесь? — Он кивнул в сторону. — Иди назад к каруселям.

— Ты не можешь так со мной обращаться! — вырвалось у меня.

— Как?

— Как с собакой!

— Хочешь посмотреть, как обращаются с собакой? Хочешь? Тут нужна палка, — Раффаэле поднял с земли ветку. — Хочешь ее взять? Держи!

Он кинул палку в сторону пляжа, но черный песок смягчил удар и не принес Раффаэле удовлетворения. Он затрясся от гнева, его черты исказились, ноздри начали раздуваться, как у быка. Морской ветер беспорядочно шуршал листьями, словно руки взъерошивали волосы. И на самом деле прядь волос Раффаэле выпала из его набриолиненной прически, когда он наклонился и поднял еще одну ветку. Она со свистом полетела в сторону, ударилась о пень и разлетелась на куски.

— Беги за ней, раз ты собака! — крикнул он с удовольствием, ехидно усмехаясь. Теперь я испугалась, что он может навредить — не мне, а прохожему, бродяге, скамейке — любому, кто осмелился бы приблизиться к Раффаэле в этот момент.

— Я сейчас закричу! Или заплачу! — Я и так кричала, а слезы предательски подступили к глазам, не знаю, от смятения, оскорбления или чего-то еще.

— Иди, реви, как девчонка! Я всего на два года старше тебя, а ты все равно малявка.

Я резким движением вытерла лицо и решительно направилась в сторону «Бара Спаньоло».

— Я ухожу. — Это мое последнее оружие. Я хотела уйти от него, от подруг, от Аниты, вообще уехать из Италии.

— Ну и катись! Мы с тобой больше никогда не увидимся!

Хотя слезы застилали мне глаза и свет фонарей я видела размытыми пятнами, в голове внезапно прояснилось. Это все был спектакль. Раффаэле хотел потерять над собой контроль, как актер Марлон Брандо для каких-нибудь съемок или как бог, который решил превратиться в другое существо с определенной целью. В том, что делал Раффаэле, на самом деле не было жестокости. Его поведение — это рука, которая отталкивает меня, чтобы спасти от лавины или рушащегося дома. Жестокими словами и фразами, которые уже нельзя вернуть, он хотел не сохранить свое достоинство, а спасти свою девушку. Спасти меня от его собственного мрачного мира, от адской жизни, и не только на ближайшие месяцы, а навсегда. Чем жестче, тем лучше. Это был не акт разрушения, а акт высочайшей любви, еще более сильной и глубокой, чем моя. И то, что могло показаться громкой ссорой двух подростков у всех на виду, на самом деле являлось интимной близостью мужчины и женщины. Мы не ссорились, мы занимались любовью — в последний раз. Эта мысль быстро погасла, как звезда на стене нашей квартиры. Боль заполнила мою грудь, ее тонкая рука сдавила сердце. Я, спотыкаясь, побрела вдоль мертвых трамвайных путей, сверкающих в ночи, как клинок шпаги. И тут меня настиг последний удар:

— Этим летом я еду на Миконос[26]!

Глава 15

Следующие дни я была словно в оцепенении. Мое тело было трупом, который я таскала по дому или в школу, как волочат за собой ногу, сведенную судорогой. Я не чувствовала тревогу, я вообще ничего не чувствовала. Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны: вот я поднимаю руку, отвечая на приветствие, вот открываю кран на кухне, вытираю тарелку. Если вода слишком была слишком горячей или слишком холодной, если моя кожа обгорала на солнце — меня это не волновало. Я двигалась, как робот. Лишь осознавала, что мои движения не имели последствий. Они бесконечно повторялись, но не оставляли след в мире. Мои движения — это руки, которые сотрясали пространство, это слова, как пар, рассеивающиеся в воздухе.

В конце концов я не растворилась в слезах, как предсказывал Раффаэле, я не превратилась в лужу на плитке в коридоре. У меня была ясная голова и свинцовые ноги, которые наконец твердо стояли на земле. Настоящей иллюзией была моя вера в то, что я могла бы вечно жить в этом творческом измерении, вне голода и боли. Я больше не могла найти вход в этот мир и теперь сомневалась, что он вообще когда-то существовал. Каждое утро я просыпалась так, словно находилась в погребе, в зимнем хранилище под землей, в ловушке между полом и подполом, в маленьком чистилище, освещенном лишь неоновой лампой. Мне не было грустно, мне было никак, может, я лишь немного устала. Утренние голуби, которые недавно начали токовать на балконе и клевать недоеденные кусочки помидоров, больше не казались мне чудесными символами весны. Они были просто шумным подтверждением цикличности безразличной природы. Просто голуби: они ели, какали и улетали.

Когда однажды Анита меня спросила, почему я больше не вижусь с моим молодым человеком, я равнодушно ответила:

— Мы расстались.

Сказать эти слова было необходимо, но это настолько не отражало всей картины, что даже не могло причинить боль. Анита не ответила, только косо на меня посмотрела. Подозреваю, что она просто не хотела говорить ничего плохого про Раффаэле или принижать ценность нашей с ним истории фразой «Я тебе говорила». Но, может, Анита тоже оцепенела. Она пережила столько потерь за последнее время: Даниеле, Доменико, Хесус, Рикки, Салли. Даже звонки и подарки эмильянца не могли ее по-настоящему обрадовать.

Как-то утром, обмакивая печенье в чай, Умберто пожаловался на больную спину.

Анита сказала:

— Наверное, это после того, как ты нес Салли на руках.

— И только