Американка - Хэдди Гудрич

пойти, ненавязчивое прикрытие из девичьей болтовни, чтобы спрятать свои настоящие намерения от Раффаэле, его знакомых, даже от самой себя. Мне нужны были стол и стул. Я ослабела от узла тревоги в животе, который дал метастазы отчаяния. Я нашла идеальное место для нас троих, на улице. Было уже темно, и ветер с моря шевелил листья пальм, заставляя их мрачно жаловаться. Передо мной раскинулось море, частично скрытое ажурными завитками беседки, оплетенной ветвями деревьев, как рыболовная сеть. Мне необходимо было сидеть именно здесь, чтобы тщательно сканировать взглядом вечернюю толпу, для чего требовалось сосредоточиться. Мы заказали чай для Сиф, сок для Бренды, еще я попросила принести яркие пирожные, к которым не притронулась.

Мы о чем-то болтали, иногда я тайком посматривала на наручные часы Бренды. Время было подходящее, я точно должна была увидеть Раффаэле. Конечно, если он еще не нашел себе другую, с которой нежится в нашей постели. Может, у нее были большие и упругие, как два мяча, груди, которые заменили Раффаэле мои, маленькие и мягкие, которые ему нравилось посасывать, как сливы на солнце. Как свирепа бывает фантазия и безжалостна память!

Я осмотрела Виллу, в парке гуляло довольно много людей. И вот он — рядом с мраморными ступеньками, пострадавшими от вандализма влюбленных и теперь украшенными надписями: «Марио, люблю тебя безумно», «Анджела, ты все, что есть у меня в этом неправильном мире». Рядом с Раффаэле его кузен и ковбой, теперь одетый как каморрист. Они все так одеты, и сомнений у меня больше не оставалось. Но Раффаэле новый образ подходил идеально, как и его черный костюм. Он был так красив, что мне стало плохо. В свете фонарей даже на расстоянии я хорошо видела его бледную кожу, блестящие волосы, словно высеченный в мраморе профиль, глаза санпаку. Раффаэле говорил, жестикулировал, смеялся. Интересно, какие страшные и пошлые истории он рассказывал? Я почувствовала укол в сердце и пролила чай на скатерть. Я оказалась совершенно не готова к встрече с ним. Я передумала: два глотка чая, пара слов — и мы уходим. Я чуть сползла на стуле, чтоб он меня не заметил.

Слишком поздно: Раффаэле уже смотрел на меня. Он все еще разговаривал, но казался заколдованным. Он механически открывал рот и смотрел на меня, как сокол на мышь. Его спутники исчезли — может, он их отослал, — и теперь он был один. И все же Раффаэле не подошел ко мне, а только приподнял брови и опустил голову. Это было не приветствием, а немым приглашением, как будто Раффаэле хотел незаметно подозвать официантку, не хватало только покачивания пальцем в воздухе. Жест господина, но при этом слишком интимный, чтобы оскорбить меня по-настоящему.

— Простите, — сказала я подругам, приподнимаясь со стула, — там мой друг, я вернусь через минуту.

От Раффаэле пахло пихтой, может, это была его любимая туалетная вода. Он спросил меня с кривой усмешкой:

— С кем ты пришла?

— С подружками.

Он, кажется, расслабился.

— Тоже иностранки?

— Да, американка и шведка.

— Американка — вон та жирафиха? — качнул Раффаэле головой в сторону Бренды.

Бренда всегда выделялась в толпе, наверное, из-за роста и непременной, как и тушь, улыбки. А вот настоящую богиню рядом с ней никто не замечал, словно без своих золотистых волос она была невидимкой.

— Да, она, — ответила я немного нетерпеливо, потому что разговор пошел совсем не в том направлении.

— Как ее зовут?

— Бренда.

— Бренда. А что, американки все красотки?

Как искусно умел он сделать мне больно хорошо подобранными словами, спонтанными и приятными, замаскированными под комплимент. Я старалась убедить себя, что Раффаэле просто хочет заставить ревновать, снова проверяет меня. Однако он слишком пристально и жадно изучал мою подругу.

— Не спросишь, хочет ли она пойти со мной на свидание?

— Спроси сам.

— Я ведь ее не знаю. Спроси, хочет ли она встретиться со мной завтра вечером.

Я молчала. Меня поразила догадка, что, может, этот хищный взгляд предназначался не мне, а Бренде. Может, я тоже стала невидимкой, как Сиф, оказалась призраком среди людей. Может, Раффаэле уже пережил первые дни разлуки, самые сложные, по его словам. Уже похоронил нашу историю, как прятал ключ в ящике комода с фотографией отца, комода, из которого торчало старушечье бежевое белье.

Мою голову заполнила пустота, я была на грани обморока. Шум гуляющей толпы превратился в жужжание мух. Я слышала только высокий голос Бренды, которая рассказывала Сиф что-то смешное и с акцентом повторяла: «И тогда, и тогда…»

— И тогда, и тогда, — желчно передразнил ее Раффаэле.

— Какой ты злой.

Казалось, он рад произведенному на меня эффекту.

— Здесь слишком много народа, — сказал он, отворачиваясь от бара. — Пойдем.

Мы пошли по дорожкам, начищенным за десятилетия подошвами ботинок прохожих. С Раффаэле почтительно здоровались, но постепенно знакомых становилось все меньше. Мы направлялись к участку в конце набережной, плохо освещенному, и в итоге оказались почти одни. Иногда теплый соленый ветер сминал стрелки на его брюках и задирал ворот куртки. Под ней ослепительно сверкала белая рубашка, которая была на нем в черно-белой квартире на вечеринке, где он поцеловал меня в первый раз. Память сыграла со мной злую шутку: Раффаэле казался гораздо более притягательным и внушительным, чем я его помнила. Рядом с ним я была похожа на фанатку, серую мышку, смехотворно рассчитывающую на что-то. Я могла бы стоять рядом с Раффаэле в одних трусах, выцветших и изношенных, или раздетой, голой, как любовь. Поочередно он снимал с меня все слои — и вот что оказалось внутри.

Мы дошли до аттракционов, которые уже были закрыты. Добрый дракон сложил крылья, огни вокруг него были погашены. Две белые лошади карусели тянули карету, украшенную звездами, которых в ночи почти не было видно. Раффаэле остановился и посмотрел прямо на меня.

— Почему ты это сделала?

— Что сделала?

— Не притворяйся, что не понимаешь.

Я глубоко вдохнула влажный воздух, готовясь к сцене ревности, этапы которой мне уже знакомы: наказание, допрос, разъяснение, примирение. Но сегодня моя совесть была нечиста, и я не надеялась дойти до последней стадии.

— Я тебе всегда должен все объяснять?

— Ты про Серафино?

— Я про то, — отчеканил он, — что ты меня выставляешь дураком.

— У нас был всего один урок, в баре у парикмахерской.

— А я не знаю, что ли? Я просто хочу знать, почему ты это сделала.

Я ковыряла носком ботинка асфальт — и копалась в своей душе. Я правда встретилась с Серафино, чтобы помочь человеку, который в своем городе рисковал оказаться изолированным? Или это