Американка - Хэдди Гудрич

раз мне приходится напоминать им, что ягоды ядовиты. Но подождите, в саду есть что-то еще. Мужчина. Нет, это не снеговик, не игрушка из снега с руками-веточками и носом из морковки, которую я с детьми сделала вчера. В саду стоит мужчина из плоти и крови. У него борода, шарф, шерстяная шапка, длинное пальто. Я прищуриваюсь. Мужчина кажется мне смутно знакомым, но я не могу понять, кто он. Точно не сосед, вышедший убрать снег, все равно сейчас это бесполезно, к тому же праздник. Может, это бродяга? Мужчина тем временем разгребает снег голыми руками и разводит маленький костерок из веточек, которые находит под снегом, и бумаги, которую достает из кармана. Он греет руки, снимает шляпу. Потом достает бритву и с помощью тающего снега начинает бриться. Под бородой его лицо гладкое и очень бледное. Снежинки тают, намочив его волосы, он зачесывает их назад, обнажая высокий лоб.

Неужели это он? Не может быть. Мозг еще ищет подтверждения, но сердце уже бьется, дыхание перехватывает, рот открывается. Да, это он! А тем временем этот мужчина, которого я не видела много лет, не может на меня насмотреться. Он видит меня в окне, теплом и светлом, как камин, и думает: «Я бы все отдал за полчаса с тобой, за возможность прикоснуться к твоему лицу в комнате твоего дома, пропитанной запахом свечей, я бы отдал половину собственной жизни, нет, всю жизнь за полчаса с тобой». И я стою, не зная, что делать, остаться у окна или выбежать на улицу в снег и броситься ему в объятия, оставив в смятении мужа и детей. Вдруг мужчина падает замертво в снег, потому что путешествие было слишком тяжелым, и его сердце не создано для любви, не смогло выдержать любовь. Мне ничего не остается, только смотреть на него, прикрыв рукой рот. А снег все падает и падает. Он покрывает тело мужчины, как слой соли, гасит его костерок, закрашивает белым его пальто. И вскоре снег скроет тело окончательно, превратив его в часть пейзажа, вписав в идеальный приглушенный мир.

Я смотрю на него и начинаю плакать. «Что случилось, дорогая?» — Ко мне подходит муж. — «Все в порядке, — отвечаю я, — я плачу от счастья… ведь Рождество!»

Но нет, я не в порядке, какое там. Как в рассказе, у меня потекли слезы, крупные и быстрые, словно горячая вода из душа. Я прижала свое лицо к лицу Раффаэле в поисках утешения, но и его лицо мокрое от слез. Это холодные слезы, как от растаявшего снега, но щека Раффаэле горяча — он прижимает ее с силой к моей, тоже горячей и скользкой. Эта момент невероятной близости. Она как поток, который нас засасывает, течение, которое выносит нас в море. Вскоре мы оба плакали навзрыд, рыдания одновременно сотрясали нас. Мы стали ливнем, который может растворить гору, течением, прорывающим плотину дамбы. Волнами, которые сталкиваются и набегают на кожаные ботинки. Соленая, пресная, сладкая вода, я не могла больше их различить, я даже не знала, где его слезы, а где — мои. Этот свободный обмен жидкостями показался мне гораздо более интимным, чем все, что мы делали в этой кровати. Мы никогда не достигали наслаждения одновременно, а я так и вообще, кажется, никогда. Мы должны были плакать в этой кровати с первого вечера, ведь мы знали, что обречены. Кто знает, что родилось бы из наших слез, что бы мы породили, если бы у нас было время. Я плакала от сожаления, плакала о том, что мы теряем, и о том, чего у нас никогда не будет. Я плакала, и это было самой прекрасной пыткой в моей жизни.

— А потом, на следующее утро, — продолжил наконец Раффаэле, — твои дети побегут на улицу играть в снегу и… — Эта мрачная картина нас рассмешила. Смех к тому же не слишком отличается от плача. Те же всхлипы, те же слезы.

— Лучше брось меня сейчас, — Раффаэле снова сделался серьезным. — Дальше будет хуже.

— Что ты такое говоришь?

— Посмотри, в каком состоянии мы сейчас. Представь, что будет через три месяца.

— Я тебя не брошу.

— Нет, ты должна. Это будет акт милосердия, как добить умирающую собаку. Мы с тобой должны были просто развлечься. А я влюбился. Ты не знаешь, сколько раз ночью я плакал из-за тебя, когда возвращался из Виллы, а моя мать спала, как мертвая. А теперь, я прошу, не заставляй меня страдать еще больше, в моей жизни и так было слишком много боли.

В темноте я затрясла головой, поцеловала его в щеку, в подбородок, в шею.

— Брось меня, Фрида, — просил он. — Иначе мне придется бросить тебя.

Вернувшись домой, я нашла Аниту на кухне с красным от слез лицом и пустой пачкой сигарет на столе. Ее младший сын уехал на Север, заявила она мне, хорошие вещи в жизни уходят одна за другой, ее существование медленно лишается смысла.

Глава 14

В следующие дни Раффаэле не показывался ни у моего дома, ни у школы. Как-то днем после школы я приняла решение. Я пошла пешком в Бронкс, в дом сестры Раффаэле. Домофон звонил в пустоту. Тогда я пересекла несколько улиц, подошла к дому самого Раффаэле и зашла в открытый подъезд. Поднялась по ступенькам, над которыми витал запах чеснока и мяса, на третий этаж. Постучала костяшками о дерево.

— Кто это? — раздался хриплый голос матери Раффаэле, и послышался тяжелый звук ее тапок.

— Фрида.

Я сомневалась, что она знала мое имя, что она сказала бы мне, где ее сын, если он не дома. Вряд ли он с матерью. Но нет, Раффаэле был дома. Открылась дверь, и я его увидела. Он сидел за столом рядом с телевизором, по которому шла венесуэльская мелодрама. На мгновение вилка в его руке замерла, он слегка улыбнулся, но потом его рука продолжила свое восхождение к губам, испачканным в мясном соусе. При виде Раффаэле, да еще после нескольких дней воздержания, меня распирало от счастья, кровь прилила к сердцу.

— Садись, — его глаза светились плохо скрываемой радостью, что противоречило словам, произнесенным им в момент сомнений. Он тоже был счастлив меня видеть, особенно — у своих ног.

— Хочешь есть? — равнодушно спросила меня его мать. Ее розовый язык двигался в мясистом рту, как червяк.

— Я ненадолго, синьора.

— Пить?

— Нет, спасибо.

Кряхтя, женщина села перед открытой Библией между мной и своим жующим сыном. Она, наверное, поела раньше, или сегодня