Американка - Хэдди Гудрич

советы, воображая автокатастрофы, похищения, изнасилования и нашу голодную смерть. Она не пыталась сдерживаться, чтобы обеспечить мне спокойный день, и вылила на меня все свое материнское волнение. Я отодвинула пахнущую гнилью трубку от уха. Эмоции Аниты были настолько преувеличены, словно она репетировала сцену в театре. Но я предпочитала подобные эмоции, а не приглушенные рыдания, которыми разразилась моя мать в аэропорту О’Хара, когда мы присоединились к группе подпрыгивающих американских девушек. Благородная попытка моей родной матери передать мне силы, которых она на самом деле не чувствовала, только вызвала у меня чувство вины. На лице мамы были ясно видны трещины, морщины, я знала это лицо хорошо, как свое зеркало, и подозревала, что оно разлетится на тысячу осколков, как только самолет проглотит нашу группу у выхода на посадку. Еще я подозревала, что мое решение оставить маму на целый год причиняло ей неизъяснимую боль и было предательством, которое только мать могла бы простить. Анита дала себя убедить, что мы будем внимательны, не будем разговаривать с незнакомцами, съедим панини и вернемся до темноты.

— Хорошо, — сказала Анита, наконец взяв себя в руки, — развлекайтесь.

И правда, день в Риме прошел беззаботно, без всяких проблем или осложнений, а выставка Ван Гога поразила меня в самое сердце. Мы с Сиф чувствовали себя сообщницами, наша связь окрепла. Мы пообещали писать друг другу, постараться снова увидеться в Италии или Швеции. Меня уверили, что я всегда буду желанным гостем в ее доме в Евле, хоть ее семья и не из тех, кто ест оленей с можжевеловыми ягодами. В поезде на обратном пути меня подмывало рассказать Сиф мою историю любви. Я была уверена, что она выслушала бы меня без предрассудков. Но меня остановил страх. Анализируя события вслух, я, скорее всего, с горечью осознала бы всю невозможность наших с Раффаэле отношений, а сегодня мне нужна была просто надежда.

Мы болтали обо всем, смеялись. У Сиф было тонкое чувство юмора, и она умела над собой посмеяться. Мне было комфортно с ней. Когда поезд въехал в тоннель, у нас заложило уши, и мы замолчали. И тогда каждая думала о своем, рассматривая в окно проносящийся мимо пейзаж. Целый день Сиф была в моем распоряжении, я могла изучать ее со всех сторон, пытаясь понять, что же в ней было такого магического, что я тоже хотела бы иметь. И я так этого и не поняла. Может, ее сдержанная красота или изящество движений. Или способность чувствовать себя непринужденно в этом мире, хотя Сиф и не принадлежала ему полностью. Она представлялась мне Персефоной, которая посещала землю на один-два сезона, а потом возвращалась в свое подземное жилище. Возможно, дело было в глубине Сиф, которая использовала слова не для того, чтобы вежливо замаскировать неприятную или неудобную правду. Наоборот, Сиф словно выносила свои мысли на поверхность, где солнечный свет и свежий воздух обнажали их суть. Я поняла, что моя шведская подруга была очень зрелой для своего возраста. Рядом с ней я чувствовала себя эскизом, фигурой женщины, собранной из множества склеенных кусков, кубистической картиной, коллажем. И поэтому я была так удивлена, когда на станции Аверса показывала Сиф птичье гнездо, свитое под навесом из соломы и каких-то голубых перышек, а она вдруг заявила:

— Готова поспорить, что ты станешь художницей. У тебя особый взгляд, ты видишь то, что не видят другие.

Вечером за столом Анита спросила, что я думаю про Рим. Она уточнила, что интересуется потому, что Эмилио из Эмилии предложил ей переехать к нему в столицу. Такой опытный профсоюзный деятель, как она, играючи получила бы место в римском отделении. У Эмилио была своя квартира, маленькая, но в центре, в двух шагах от Американского университета. Он хотел, чтобы Анита была рядом каждый день, хотел, чтобы она не думала ни о чем плохом и забыла про счета. Он обещал воплотить любые ее мечты.

— Прямо любые?

— Он так говорит.

— Но разве вы не просто друзья?

— Скажем так, мы друзья, которые пытаются узнать друг друга поближе, — заметила Анита сухо.

— Что это значит?

— По-твоему, я куплю машину, не прокатившись на ней заранее? — выпалила она на диалекте, и мы смеялись, пока у нас не начали болеть животы.

— Ну он кажется прямо принцем на белом коне, — заметила я наконец.

— Да, Эмилио был бы самым разумным выбором, это правда. Я даже готова подумать о том, чтобы с ним съехаться, особенно сейчас, когда Рикки уехал. Но знаешь, Салли нужен дом с лифтом, и я же не могу бросить Умберто. Если я уеду, с кем он будет ссориться? — Анита потеребила пачку сигарет. — Но, может, настоящая проблема в другом.

— В чем?

— В Доменико. Не могу выбросить его из головы.

— А о Даниеле ты больше не думаешь?

— Нет, — ответила решительно Анита, цокая языком. — Даниеле — не мысль, а дыра в сердце.

В последующие дни, пока я собирала воедино лучики надежды, что Раффаэле появится, Анита становилась все более рассеянной. Она ставила кастрюли не в те шкафы и теряла ключи от машины. Она долго не замечала, что я больше не вижусь с моим молодым человеком, и приняла без вопросов мое краткое объяснение, что Раффаэле занят. Я не знала, была ли эта рассеянность следствием ее влюбленности, в кого бы она ни была влюблена. Как-то Анита в одном белье уселась на балконе загорать. И тогда я заметила, что черепаха Перла рядом с ее полотенцем вгрызалась в кусок огурца. Черепаха вышла из спячки, а значит, пришла весна, и кто знает, как давно она пришла. Вероятно, весна вошла в наш дом недели назад, а я заметила ее только сейчас.

* * *

Надежда — простыня, которая хлопает на ветру, ожившая и настолько громадная ткань, что в нее можно завернуть — как делал болгарский художник Христо — здания, мосты, целые острова. Надежда охватывает и окрашивает реальность своей непрозрачной жизнерадостностью, создавая ауру чуда и бесконечных возможностей. Но рано или поздно она выцветает, изнашивается от времени, появляются прорехи, через которые просачивается тревога. Неужели Раффаэле действительно был способен отказаться от лета, наполненного поцелуями и мелкими ссорами, солнцем и солью на коже? Способен был бросить меня потому, что слишком любил? Я отказывалась в это верить. И все же тревога свернулась клубком у меня в животе, отчего совсем пропал аппетит. Инстинктивно мое тело сжалось вокруг этого источника боли, будто пытаясь сдержать ее, ограничить. Я старалась не ходить слишком быстро, не совершать резких