Прибежище из серы и тьмы - Люсинда Дарк

еще кипарисов, открывается небольшой альков с большим окном. Стекло в нём толстое и прочное — должно быть, таким его сделали, чтобы выдерживать напор воды снаружи. И хотя на первый взгляд оно могло бы показаться неплохим путём к побегу, ясно, что это недостижимая цель — за рамой разбиваются океанские волны. Нижняя половина окна, от пола и примерно на два фута вверх, покрыта водорослями, а выше — только вода. Когда она колышется и течёт, в самом верху, прямо под потолком, на мгновения открывается небо, но в остальном это всего лишь окно в великий океан под поверхностью волн.

— Пожалуйста, присядь. — Македония указывает на стол, накрытый перед окном. На нем стоит тарелка с круглыми пирожными, несколько тарелок поменьше и дымящийся чайник. Я видела подобные чайники — те, для которых нет необходимости использовать камин, — во многих домах Богов, когда я была ассасином. Он стоит на подставке, сделанной из особого металла, — под ней широкая и плоская свеча, рассчитанная на долгое горение.

Богиня Знаний садится и в ожидании складывает руки на коленях. Я осторожно опускаюсь на стул напротив нее. Её губы вновь трогает лёгкая улыбка — и, несмотря на то что она и без того красива, даже не выражая эмоций, стоит ей улыбнуться — и она становится ослепительной.

Я перевожу взгляд на окно с видом на океан. Я не хочу думать об этой женщине «или о ком-либо из Богов» как о прекрасном. Это жестокая уловка вселенной, когда существа такой привлекательности оказываются злыми и лживыми.

— У меня нет и никогда не было намерения причинять тебе вред, Кайра, — говорит Македония. — Более того, и я, и твоя другая Авиа надеемся, что ты справишься со своей миссией.

Македония берет две чашки, которые ждали в стороне, и наполняет их дымящейся жидкостью из чайника. Ее движения точны и легки, как будто она делала это много раз раньше, а не позволяла другим обслуживать ее и наливать напитки за нее.

— Моя миссия? — Я прищуриваюсь и смотрю на нее. — Что это за миссия?

Македония заканчивает разливать первый напиток и ставит чайник обратно на огонь свечи. Я наблюдаю, как она берет маленькое печенье с одной из тарелок, окружающих тарелку побольше. Я тоже тянусь за одним из них. Возможно, я ей не доверяю, но если она готова пить и есть эту еду, то, конечно, это безопасно, и прошло уже несколько дней с тех пор, как я ела что-нибудь, что не было бы по вкусу похоже на пригоревшую кашу или черствый хлеб.

— Убить Царя Богов, конечно.

Мои пальцы разжимаются, и печенье падает на деревянную столешницу, края ломаются, и вокруг него образуется веер пышных белых крошек. Я сижу, ошеломленная, когда Македония опускает два кубика сахара в напиток, стоящий перед ней, и размешивает его серебряной ложечкой.

Пойманная, как крыса в лабиринте, я обдумываю варианты. Встать и убежать? Вести себя так, как будто я понятия не имею, о чем она говорит? Или…признать правду?

Прежде чем я успеваю принять решение, Македония кладет ложку на тарелку, звон эхом разносится вокруг нас и заставляет мои нервы напрячься.

— Все в порядке, — бормочет она, ее движения расслаблены, когда она смотрит на меня. — Кэдмон долгое время держал меня в курсе своих планов, дитя мое. Я все знаю.

— Что именно ты считаешь под «всем»?

Македония поднимает чашку с горячей жидкостью и обдувает поверхность воздухом, отчего струйки пара трепещут над губой. — Я знаю, кто ты, Кайра Незерак, — шепчет она. — Ты Кайра, дочь Хенрика и Ариадны. Тебе двадцать лет, и в возрасте десяти лет тебя продали в Преступный Мир, где ты прошла подготовку ассасина.

Мои плечи опускаются, и я откидываюсь на спинку стула. — Я… — Я быстро моргаю. — Я не знаю, что сказать.

Богиня отпивает из своей чашки и морщится, прежде чем поставить ее на стол и потянуться за другим кусочком сахара. — Тебе не нужно ничего говорить, — говорит она мне. — Все, что от тебя требуется, это сделать все что в твоих силах. Я и другая твоя Авиа поможем, когда сможем.

Качая головой, я снова сажусь вперед, кладя оба локтя на край стола. — Ты все время повторяешь это слово «Авиа» что оно означает? Кто ты для меня? Откуда ты знаешь моего отца? Мою мать?

Македония задумчиво размешивает ложечкой кусочек сахара в своем напитке, переводя взгляд с моего лица на забытые пирожные на столе, а затем на окно с видом на океан. Еще долго после того, как сахар растворится, она продолжает помешивать.

— Пятьдесят лет назад я была очень похожа на твою мать, — начинает она. — Я встретила кое-кого и знала, что любовь к нему не принесет мне ничего, кроме боли. — Я прослеживаю за ее взглядом, гадая, видит ли она что-то по ту сторону окна, чего я не вижу. Маленькая рыбка с мерцающей чешуей проносится мимо стекла, едва не врезаясь в него из-за своей скорости во время плавания.

— Но я все равно полюбила его. — Эти слова — признание. — Вместе мы с ним создали прекрасную жизнь. Я пыталась сохранить его в секрете, но одна особенность в моей собственной силе заключается в том, что Знание — это одновременно и мой дар, и мое проклятие. Я узнаю, когда кому-то становятся известны мои секреты. Как и у Кэдмона, у меня тоже есть Знание, хотя и немного отличающееся от его. Моя сила сообщает мне, когда было обнаружено знание, относящееся ко мне, — заклинание, которое я наложила на себя, когда была намного моложе, и оно хорошо работает в этом мире.

— Любая тайна, которую я храню, когда становится открыта, превращается в Знание. И однажды моя была раскрыта без моего позволения. Я понимала: если не расскажу о нём раньше, чем об этом узнает Трифон, меня либо заключат под стражу, либо казнят. Артур и я приняли решение вместе. Он возьмёт на себя ответственность за существование нашего сына. Скажет, что солгал мне, утверждая, будто Хенрик умер, и что растил его вне Академий без моего ведома.

Чем дальше она говорит, тем быстрее вращается ложечка в её руке, но когда она произносит последние слова — движение прекращается. Её рука опускается, и чашка остаётся нетронутой на столе.

— Артур был убит, когда Хенрику было три года, — говорит Македония. Ее взгляд все еще прикован к окну с видом на океан, но на этот раз, я знаю, она видит что-то совершенно другое. Прошлое, к которому я не имею отношения. — Он был слишком