Хризолит и Бирюза - Мария Озера

встретилась с глазами, которых ждала и боялась одновременно. Хризолитовое сияние — то самое, что когда-то сверкало остро и хищно, теперь было затуманено слабостью. Лекарства и усталость притушили их огонь, но не смогли скрыть другое: мягкий интерес, тёплый свет, обращённый только ко мне. Встречаясь с этим взглядом, я впервые почувствовала себя так, как будто мир больше не держит во мне ни капли одиночества.

— Ты здесь… — его голос прозвучал хрипло, но каждое слово трепетало живым страхом и нежностью. — Я боялся потерять тебя…

Сердце остановилось. Эти слова — для меня. И в них было больше музыки, чем в любой мелодии: дрожащая симфония боли, тоски и облегчения.

Я сжала губы в едва заметной улыбке, но по телу пробежала дрожь. Внутри смешались страх и восторг, неверие и сладкое потрясение. Его взгляд проникал в самую глубину, туда, где я прятала свои тайные чувства, боясь признать их даже себе.

— Почему ты так говоришь?.. — мои губы шевельнулись еле слышно, но я не могла оторваться от него, будто он был моей единственной опорой.

В его глазах вдруг мелькнула тяжесть — горечь и что-то похожее на стыд. Он отвёл взгляд лишь на миг, и в этот миг я почувствовала, что он борется с самим собой.

— Потому что… — тихий голос дрогнул, он сглотнул, — я не смог защитить тебя. Я был бессилен, когда ты оказалась в опасности.

Я ощутила, как сердце болезненно сжалось. Эти слова не звучали ни как упрёк, ни как жалоба — они были редким, почти исповедальным откровением. В них звучала тревога, пронизанная такой ранящей нежностью, что я невольно придвинулась ближе, потянувшись к этому теплу.

Но тут его губ коснулась улыбка — мягкая, светлая, удивительно простая. Такая редкая у него, и всё же по-детски чистая, как будто он хотел разрядить тяжесть собственных слов, не позволив им причинить мне боль. В этом взгляде, в этой улыбке было заключено нечто большее, чем можно выразить словами: обещание, бесконечность, о которой я раньше лишь смела мечтать.

И всё же тревога жгла сердце. Его веки тяжело опускались, зрачки мутнели от действия лекарств, и разум упрямо нашёптывал: всё это лишь обман слабости, случайный порыв, навеянный бессилием. Не признание, а бред на грани сна. Но сердце… сердце отказывалось слушать. Оно верило каждому слову, каждой ноте в его голосе, казалось, в этих словах заключалась единственная истина..

Он договорил — и, израсходовав последние силы, откинул голову на подушку. Глубокий, хриплый выдох прорезал тишину, и я поняла: даже несколько фраз стали для него испытанием. Неделя небытия превратила простое дыхание в подвиг.

Я задержала дыхание, вглядываясь в его лицо. Тени усталости по-прежнему лежали на нём, но сквозь них проступала тонкая, едва заметная искра. Она озарила его глаза, когда он посмотрел на меня. И я поняла — эта улыбка, это мгновение, даже эта искра… были настоящими. Пусть крошечными, но настоящими.

Скрип двери разорвал хрупкий купол уюта, сотканный из нашего молчания. Я вздрогнула, как будто в комнату ворвался сквозняк, хотя вошёл лишь доктор Куц. Его шаги были размеренными, почти церемониальными: каблуки коротко стучали по паркету, а тяжёлый саквояж в его руке мягко покачивался.

Он ещё не видел меня — плотная ткань балдахина скрывала мой силуэт, — но я уже чувствовала гнетущую серьёзность его мыслей. Взгляд врача скользнул по комнате и остановился на кувшине: влажная ткань, аккуратно сложенная на его краю, говорила сама за себя. Сложив простейшую цепочку наблюдений, он слегка нахмурился и решительно приподнял край балдахина.

— Здравствуйте, доктор Куц, — с лёгкой усмешкой произнёс граф Волконский. Его голос был хрипловат, но в нём слышалась властная уверенность. Он приподнял руку, заслоняя глаза от полосы солнца, пробивавшейся сквозь занавески и падавшей прямо на подушки.

— Святой Род, граф… вы очнулись! — воскликнул доктор, и в его голосе зазвенели и профессиональная сосредоточенность, и неподдельное облегчение.

Не теряя ни секунды, он поставил саквояж на стол и начал извлекать из него предмет за предметом: стетоскоп с холодным металлическим блеском, небольшой блокнот, карандаш, чистые бинты, пузырёк с прозрачной жидкостью. Каждый щелчок застёжки, каждое движение его рук казалось громче обычного в этой тишине.

Он шагнул к кровати и впервые заметил меня. Его глаза на мгновение удивлённо расширились, но едва уловимый взгляд графа — строгий, властный, не допускающий возражений — заставил его тут же опустить ресницы и продолжить. Лёгкий кивок был его единственным ответом.

Доктор осторожно приподнял край одеяла. Ткань шуршала, скользя по телу, и я непроизвольно задержала дыхание. Влажная ткань ночной рубашки отлипла от груди графа с тихим звуком, и врач приложил стетоскоп к коже. Металл коснулся его тела, и я заметила, как граф едва заметно вздрогнул от холода. Несколько долгих мгновений доктор слушал дыхание, прижимая трубки к своим ушам, затем отстранился, достал карандаш и быстро записал что-то в блокноте.

Не теряя ритма, он полностью откинул одеяло, и прохладный воздух коснулся ног графа. Его правая нога была туго перевязана в области икры, бинты слегка потемнели от пропитавшихся мазей. Доктор опустился на колено, осторожно коснулся пальцев стопы. Я видела, как напряжённо он всматривался: ждёт ли реакции, движения, малейшего признака живости. Когда пальцы слегка дрогнули, он с облегчением выдохнул и снова накрыл ногу.

Самым неприятным испытанием стало исследование зрачков. Доктор достал маленький фонарик, щёлкнул, и резкий белый луч полоснул по лицу графа. Нивар стиснул зубы, его веки дрогнули, а пальцы едва заметно сжали край простыни. Я почувствовала, как моя ладонь сама собой потянулась к его руке, будто хотела защитить от этого испытания.

Секунда за секундой, движение за движением — всё в этой процедуре было до мелочей выверено и неумолимо, словно судьба сама проверяла его на прочность.

Доктор ещё раз склонился над блокнотом, его карандаш быстро шуршал по жёлтоватым страницам, оставляя короткие чёткие строки. Он то и дело поднимал глаза на графа, словно боялся, что тот исчезнет, стоит ему отвлечься. Несколько раз поправил очки на переносице, покашлял в кулак, явно растерянный от происходящего.

— Это чудо, — наконец произнёс он негромко, почти для себя, но в тишине комнаты слова прозвучали, как колокол. — Настоящее чудо.

Он зафиксировал последние записи и ещё раз взглянул на графа поверх очков:

— Пульс едва прощупывался, температура тела упала почти до ледяной отметки, а реакции не было никакой… Мы обычно называем это комой лишь на четырнадцатый день, когда надежда окончательно меркнет. Но у вас всё было ясно ещё через неделю. И всё же… одиннадцатый день —