Хризолит и Бирюза - Мария Озера

Её тонкие, длинные пальцы легко скользили по стеклу, убирая едва заметные разводы от воды. Казалось, она не слушает мужчин, но внимала каждому слову, собирая крошечные крупицы сведений, словно бусины в ожерелье. Эти фразы могли пригодиться ей однажды — или кому-нибудь еще — при случае. В полумраке клубной атмосферы слова мужчин становились то ли анекдотами, то ли черновиками будущих заговоров.

Шена наполняла стаканы лёгкими, отточенными движениями, и в то же время — невидимой нитью переплетала флирт и разговоры. Она словно ткала паутину, в которую попадались даже те, кто считал себя слишком умным, чтобы попасться.

На сцене, занимавшей целую треть зала, девушки танцевали, закручиваясь в ритме живого вихря. Пёстрые канканы, задорное смехотворное сбрасывание перчаток и лёгких деталей наряда — каждое движение было рассчитано, каждое — завораживало, будто кружило головы вместе с хмельным вином. Мужчины следили жадно, с неподдельным восторгом; и лишь немногие замечали за блеском улыбок и блёсток усталость, напряжённые мышцы, скрытую самоотверженность.

Звездой клуба была Софи. В свете прожекторов её волосы — медные, густые — превращались в огненные волны, словно переливались цитрином. Мужчины улыбались ей в ответ на каждый кокетливый взгляд, но улыбки эти истончались, становясь голодными, жадными. Каждый её поворот бедра, каждый взгляд из-под ресниц разжигал в них неистовство желания, которое не находило выхода и потому только сильнее их изматывало.

Каждый вечер клуб наполнялся новыми лицами. И порой я ловила на себе взгляды — прямые, цепкие, полные интереса и похоти. Это грело моё эго. Я чувствовала себя иной: уверенной, красивой, притягательной. «Бархат» давал мне редкую роскошь — быть кем угодно: загадочной незнакомкой, дерзкой соблазнительницей или внимательной слушательницей. Я менялась изо дня в день, примеряла разные маски, и это странным образом приносило облегчение. Я отвлекалась от собственных тяжёлых дум, училась любить себя вновь и находить в этом мире новые связи. Пока мужские ухаживания не превращались в наглость и хамство — а такое случалось нередко — я умела наслаждаться этой новой, чужой, но удивительно лёгкой жизнью.

Собираясь на работу, я тщательно продумывала каждый штрих. Платья — смелые, открытые, с игривыми разрезами. Духи — лёгкие, нежные, обволакивающие. Макияж — чтобы подчеркнуть глаза и губы. Я словно выстраивала храм самой себе, и огни сцены давали мне новый, яростный толчок адреналина. Каждое выступление было словно маленький спектакль — то радостный, то насмешливый, а иногда неожиданно трогательный. В такие мгновения в зале кто-то замирал, когда кто-то вспоминал о забытых чувствах.

Например, я сама.

«Бархат» сделал из меня не только артистку, но и чуткую исповедницу. За каждым столиком сидел человек с собственной историей, со своей болью или радостью. И я старалась слушать, передавать им ту крупицу тепла, которой им не хватало. Мне казалось, я понимала мужчин так, как они не понимали сами себя. Их надменность, грубость, галантность — всё это было лишь оболочкой. Под ней они были ранены, жалки, голодны до внимания и похвалы.

Этому меня научила Зои.

Зои была черноволосой, кудрявой, с глубокими, пронзительными глазами, из-за которых она казалась старше всех нас. Или, быть может, потому что пережила в жизни слишком многое. Её кожа отливала тёплой бронзой, притягивая тех мужчин, что пресытились бледными, предсказуемыми блондинками вроде меня. Она обладала особым даром — видеть сквозь чужие маски, добираться до самой сути человека. Её голос был мягок, спокоен, как шёпот летнего ветра в саду.

Наблюдая за ней, я поняла: мужчины — это всего лишь большие дети, требующие не столько плотской ласки, сколько внимания, восхищения и утешения.

За то время, пока я искала утешение в постановках «Бархата», мне бесчисленное количество раз хотелось написать Нивару. Хоть пару строк — спросить, как он себя чувствует, как идут его дела. Но всякий раз Жизель, мягко, почти материнским движением, словно невзначай, подталкивала меня прочь от этой мысли. Её слова звучали как приговор: отсутствие вестей от Нивара — это знак, а не случайность. Я пыталась находить в этом утешение, верить, что так будет легче, но пустота внутри только ширилась. Я понимала: себя не обманешь. Но страх перед его молчаливой реакцией сковывал, будто холодные оковы.

С каждым днём это чувство разрасталось, как прилив, неумолимо захлёстывающий берега. Я продолжала работать, улыбаться, выходить на сцену с нарисованной на лице лёгкостью, но где-то в глубине сердца жила тревога, не позволяющая отдышаться. Как возможно оставаться равнодушной к тому, кто однажды стал частью твоей души? Я перебирала каждую мелочь — его слова, взгляды, случайные прикосновения — словно в них таился ответ.

Может быть, его молчание — знак равнодушия?

А может, он сам тонет в похожем безмолвии, не находя сил открыть душу?

Неизвестность точила меня хуже прямого отказа. Каждый день вдали от него тянулся вечностью. Я ловила себя на мысли: вспоминает ли он обо мне в редкие минуты покоя? Или его жизнь уже занята другими заботами, и я — лишь мимолётная тень прошлого?

Но не только моя душа страдала от безответности. Казалось, сама империя разделяла мою муку. Атмосфера в стране накалялась всё сильнее: на улицах множились разбои, и тревожные вести из Нижнего города докатывались до Верхнего, как отголоски грядущего бунта. Забастовки рабочих следовали одна за другой, пламя поджогов вспыхивало у ворот фабрик. Газеты не успевали печатать заголовки о новых происшествиях.

Маркс бездействовал; Барон сутками не выходил из приёмной Императора, тщетно пытаясь достучаться. Его просьбы наталкивались то на глухую стену молчания, то на пустые обещания «перенести вопрос на неопределённый срок».

На этом фоне наш с Лоренцом план с балом дебютанток неизбежно отодвигался — и каждая отсрочка грозила похоронить задуманное вместе с надеждой Агнесс. Впрочем, в этой вынужденной паузе находилась и своя логика: ребята со школы готовились к зимнему выпускному, и если уж перемены должны были начаться, то именно в тот момент, когда новое поколение переступит порог взрослой жизни.

Расследование покушения на Императора официально закрыли. Государственные газеты торжественно рапортовали: «Все соучастники найдены, приговор приведён в исполнение». Публичный расстрел должен был поставить точку в этом деле.

Но в стенах кабинета Винтерхальтеров кипели страсти. Мы не верили ни единому слову газетчиков, чьи строки пропахли чернилами цензуры и фальши. В голосах наших звучала досада: не было ни одной зацепки, способной вывести нас на след настоящих виновников или хоть как-то скомпрометировать верность Маркса. Всё, что у нас оставалось, — догадки и слухи.

А слухов хватало. Их становилось всё больше, и каждый из нас понимал: правду толкует тот, кто