Лицо с обложки - Юлия Белкина

слепо щурясь. Вдруг сверху на голову обрушилось ведро с какой-то жидкой дрянью, похоже — соляркой или бензином. Залило волосы, одежду… Зоя зажмурилась, чтобы не попало в глаза. Крикнула:

— Что за черт!.

Протерла глаза углом косынки, подняла голову. Увидела болтающиеся на веревке пластиковое ведерко, привязанное за гвоздь. Кто-то поставил ведро на косяк приоткрытой двери. Когда она вошла, дверь приоткрылась, ведро опрокинулось.

— Что за пионерские шутки? — крикнуло она, оглядываясь.

Но выйти не успела, кто-то с шумом закрыл снаружи дверь на засов. Зоя испуганно забарабанила по двери:

— Эй, не запирайте! Кто там? Выпустите меня!

Вместо ответа она услышала шаги.

Бабах! — кто-то запустил камнем в окно хозблока.

Полетели осколки разбитого стекла, под ноги Зое упал кирпич. Снова — бабах! Второй кирпич. С полок посыпались банки с машинным маслом, полиролью. Зоя накрыла руками голову, вжалась в угол, ожидая, когда прекратится неожиданный обстрел. Наконец наступила тишина.

Зоя вскочила, на цыпочках пробралась к разбитому окну, хотела выглянуть и едва успела отпрянуть в сторону. Прямо ей в лицо шаровой молнией влетел моток горящей пакли. Упал на бетонный пол, в лужу разлитой солярки. По поверхности лужи заплясали голубовато-розовые язычки пламени. Вспыхнув мгновенно, огонь пошел плясать по стенам, по брезенту, под которым хранился водный мотоцикл.

Зоя как завороженная смотрела на огонь…

Больше она ничего не помнила.

Часть III. БУДУЩЕЕ

Без времени

Сознание вернулось ко мне в палате ожогового центра. Когда я открыла глаза, за окном, за белыми лентами жалюзи, цвела розовая сирень. Наверное, сознание возвращалось ко мне и раньше, в промежутках между операциями. Точнее сказать, сознание меня не покидало, это я то уходила, то приходила в себя…

Медсестра, с которой я подружилась за время болезни, призналась позже, что в первое время пациентка из меня оказалась буйная. Я все время порывалась куда-то бежать, срывала кислородную маску, пыталась говорить, но обожженные голосовые связки издавали нечленораздельный хрип… Я беспокоила окружающих неадекватными разговорами о каком-то живом ребенке, не откликалась на свое имя, кричала, когда мне делали усыпляющие уколы…

— Как вас зовут? Скажите, как вас зовут?

Зовут? Как меня зовут? А зачем меня должны как-то звать? Я задумалась, перебирая в памяти имена, и ни одно из них никак не соотносилось с моей личностью… Наконец вспоминаю:

— Лена.

— Она не слышит.

Неправда, я все отлично слышала.

— Она не понимает.

И все я понимала… Я боялась навсегда уйти из этого мира со своей тайной в кармане. Кто хоть раз умирал, знает, какое это удивительное состояние. Этот мир остается, а ты из него уходишь. Этот мир остается, а ты из него уходишь. И все, что тебя в этом мире волновало: мечты, страхи, желания, стремления — жухнет, вянет и осыпается, как листья в конце октября. Они принадлежат этому миру. С тобой они не могут уйти.

И вот я остаюсь одна, голая, беззащитная… Странное слово: «раз-облачение». Похожее по смыслу на «раз-девание», ведь облачаться и одеваться — одно и то же. Разоблачение — словно с тебя срывают красивые одежды, и ты предстаешь во всей своей бесприкрасной (или прекрасной, все равно беззащитной?) наготе. Не потому ли говорят «голая правда»?…

Несостоявшаяся смерть разоблачила меня.

Ой, как истошно кричала я, стоя на пороге, в распахнутую передо мной дверь: «Подожди, смерть! Я еще не жила!» Ведь это не моя жизнь, моя — кончилась в тот памятный день семь лет назад, протекла как вода сквозь пальцы, когда мы с Димочкой лежат на одеяле в саду под деревьями и смотрели на облака… В тот день моя жизнь, жизнь Лены Ерофеевой, кончилась!

Гусеница уснула, стала панцирем-коконом, из него выпорхнула красивая бабочка — Зоя Гедройц, которая ко мне никакого отношения не имеет. Сейчас Зоя Гедройц умирает, а я — глупая девчушка Ленка Ерофеева — чувствую себя погребенной в ней заживо и колочу, колочу кулачонками в панцирь этого саркофага, ору: «Выпустите меня! Пожалуйста! Выпустите! Я хочу жить!»

— Она не реагирует. Все время вспоминает пожар…

Постепенно я научилась не подавать окружающим беспокойных реплик. Раздумав умирать, я торопилась окрепнуть, чтобы впоследствии никто не смог меня обвинить в бреде сумасшедшего. Зоя Гедройц умерла, а я, Лена Ерофеева, чувствовала себя новорожденной и, чуть не плача от счастья, старательно училась есть, пить и ходить.

День сороковой после пожара

Врачи перестали беспокоиться за мою травмированную психику. Сегодня мне разрешили посмотреться в маленькое зеркало от пудреницы. Заведующий ожоговым отделением принципиально не разрешал давать пациенткам больших зеркал. Держа забинтованной двупалой культяпкой обломок заветного стекла, я с умеренным любопытством рассматривала то, что от меня осталось.

Моя голова напоминала гипсовый бюст, на котором скульптор еще не вылепил нос, подбородок и щеки, но успел воткнуть стекляшки глаз. Лишенные ресниц и бровей глаза казались ненастоящими, как у манекена.

— Не волнуйся, лицо сможешь выбрать на заказ, какое захочешь. Хоть Мерилин Монро! — с напускным спокойствием пообещал пожилой врач. — Ринопластику тебе сделаем и все остальное.

Закрепившаяся за мной репутация буйной больной не оправдалась. Я не стала впадать в истерику. Мне было проще, чем они думали… Я не помнила своего лица. А лицо Зои Гедройц своим я не считай.

Кожу мне пересадили от ближайших родственников. Ближайшими назвались близнецы. Они приехали в Москву сразу же, как только узнали, что со мной произошло, и бывали в больнице каждый день. В промежутке ясного сознания между операциями я успела у них спросить:

— Где вы остановились?

Ваня отмахнулся:

— Не переживай за нас. Борись, тетка! Давай! Борись!

Когда их не пропускали в палату, они часами стояли в коридоре и смотрели на меня через стеклянное окно, словно я была рыбкой в аквариуме.

На днях меня навестил Борис. Придерживая крылья зеленой больничной накидки, присел на стул рядышком с моей кроватью. Мягко улыбаясь, смотрел на меня, качая головой. Я рассматривала мужа Зои, радуясь, что не пугаю его своим видом. Продолжая все так же мягко улыбаться, Борис произнес:

— Я так разочарован…

Не знаю, чем он был так разочарован: аморальным поведением своей жены или моим нынешним безобразием? — но договорить не успел. Из моей груди вырвался кашляющий смех.

Я с трудом разлепила обмазанные жирной желтой мазью губы — щель рта. Просипела обожженными кислородом связками:

— А уж как я… Разочарована!

Как всегда поздно сообразив, что сморозил глупость, Борис провел рукой по затылку, наивно округлил глаза и похлопал ресницами.

Больше я мужа не видела, и это хорошо, потому что считать