Юрьевская прорубь - Юрий Петрович Вронский

– Я никогда ничего не путаю, – отвечал Трифон. – И не желаю больше говорить об этом…

– Погоди, – снова сказал Варфоломей. – Позовём Николку…

Явившийся на зов Николка поведал отцу и Трифону всё, как было, ничего не утаивая, даже объяснил, почему не открылся отцу. Когда он закончил рассказ, Трифон заключил его в свои медвежьи объятия и расцеловал.

– У тебя не сын, а золото! – закричал он Варфоломею. – Возьму-ка я его с собой во Псков! Поедешь со мной, а? – обратился он к Николке.

Едва не задохнувшийся в его объятиях счастливый Николка кивнул головой и посмотрел на отца. Трифон тоже взглянул на Варфоломея.

– Отпустишь со мной сына?

– Пусть едет, коли хочет, – ответил Варфоломей, – заслужил.

– Значит, после Крещенья и поедем, – сказал Трифон. – Поглядишь на Псков-город, на Русскую землю… А если понравится тебе моё беспокойное ремесло, будем вместе по морям-озёрам плавать, по дорогам колесить! – И Трифон снова обратился к Варфоломею: – А насовсем отпустишь со мной сына?

– Отчего ж, – сказал Варфоломей, – пусть едет, коли есть охота.

В тот же вечер Николка уговаривал Мартина ехать вместе с ним и Трифоном во Псков.

– Не бойся, – убеждал Николка друга, – Трифона я упрошу, Трифон добрый, он тебя возьмёт! Дедушка не отпустит? А ты убеги! Зато как бы хорошо вместе-то, а? Убеги – и всё!

– Не знаю, – отвечал Мартин.

Он колебался. Это очень соблазнительно – вместе удрать куда-нибудь подальше от косматой тёмной силы, гнездящейся за глухими стенами замка…

Глава шестнадцатая

В опочивальне епископа

За глухими стенами замка в опочивальне епископа в тот вечер тоже беседовали двое.

Собеседников разделял стол, уставленный яствами и тёмными бутылями в камышовой оплётке; тускло блестели два тяжёлых серебряных канделябра, в каждом из которых горело по три толстых восковых свечи.

Один из собеседников покоился в удобном кожаном кресле с высокой спинкой. Он был в стёганом халате из чёрного шёлка, потёртом и засаленном, и в маленькой плоской шапочке, не прикрывавшей полностью его розовую лысину. Гладко выбритое лицо напоминало грушу – оно как бы стекало книзу. Над толстыми лиловыми губами нависал нос ало-сизого цвета, который повторял очертания лица в уменьшенном размере. Маленькие глазки, близко посаженные к носу, придавали этому человеку сходство с медведем.

Это был епископ Дерптский.

Напротив него на резном дубовом стуле сидел мужчина могучего телосложения. На нём был голубой камзол из дорогого сукна, расшитый золотом, и высокие сапоги. Медно-красное лицо его обрамляли длинные чёрные волосы. Он то и дело подкручивал усы. Это был Томас, любимец епископа, его слуга и наперсник, друг покойного соборного сторожа.

В глубине опочивальни стояла необъятная кровать под парчовым пологом, напоминавшим балдахин. Отблеск свечей искрился в золотых и серебряных нитях парчи.

Епископ предпочитал беседовать в опочивальне, а не в кабинете, или библиотеке, или в какой-либо другой из многочисленных комнат замка, потому что здесь гораздо ближе была кровать, нужда в которой к концу беседы сильно возрастала. Он не хотел доставлять преданному слуге и лучшему другу лишней работы по переноске своей особы через переходы, лестницы и коридоры. Кроме того, он считал, что здесь он надёжнее ограждён от нескромных ушей.

– Пойди посмотри, не стоит ли кто-нибудь за дверью, – сказал епископ.

Когда Томас вернулся, епископ спросил его:

– Ты ведь знаешь, как ненавидит меня совет городских старейшин и особенно Трясоголов, которому я помешал по твоей просьбе стать бургомистром?

– Ещё бы мне не знать, – вздохнул бывалый воин. – Сколько раз я просил у вашего преосвященства дозволения снять голову с этого старого негодяя. Она у него так трясётся, что, ей-богу, ему просто в тягость носить её на плечах!

– Я понимаю твои благородные порывы, мой дорогой, – ласково сказал епископ. – Но если здесь, в Ливонии, лишить жизни всех, кто этого заслуживает, мы рискуем остаться с тобой вдвоём!

Томас кивнул и снова сокрушённо вздохнул, а епископ продолжал:

– Так вот, Дерптский совет старейшин счёл своим долгом довести до моего сведения, что их соглядатай, постоянно находящийся во Пскове и приезжавший на ярмарку под видом псковского купца, доложил совету старейшин, что во Псков ещё в первой половине сентября прилетел голубь с письмом, написанным по-немецки. В письме говорилось, что магистр фон дер Борх готовит нападение на Псков. По мнению соглядатая, голубь выпущен в Русском конце Дерпта. Думаю, что старейшины сочли своим долгом сообщить мне это, поскольку уверены, что я и сам уже всё знаю: у меня ведь есть верные люди во Пскове. Однако от них почему-то до сих нор нет никаких известий…

Томас только усмехался про себя. Пусть думают, что письмо дослали русские. Тем лучше. Ему-то известно, кто послал письмо! Когда пошли разговоры насчёт голубей, он сразу смекнул, что это дело рук соборного сторожа. Проклятый шкуродёр, который готов был душу дьяволу продать за десять гульденов! Любопытно, сколько он должен был получить от благодарных псковичей? Но этого Томас уже не узнает – он собственноручно заставил навсегда умолкнуть хитрого и коварного ростовщика, оказавшегося к тому же псковским соглядатаем.

– Ты тоже думаешь, мой Томас, что письмо было послано из Русского конца? – задумчиво спросил епископ.

– Без сомнения, ваше преосвященство! – подтвердил Томас. – Это ясно как день!

– Но откуда в Русском конце могли узнать о замысле магистра? И так скоро!

– Да, – сказал Томас, – буквально через несколько дней после того, как к нам приезжал орденский ландмаршал! [27]

– Тёмное дело, – покачал головой епископ. – Может быть, кто-нибудь из моих монахов подслушал наш разговор с ландмаршалом и за хорошие деньги пересказал его русским?

– Весьма возможно, – охотно согласился Томас,

– А может, городские старейшины узнали об этом разговоре от моих монахов и сами известили псковичей? Ведь им, толстосумам, от войны одни убытки.

– Вполне вероятно, ваше преосвященство, – подхватил Томас. – Эти люди ради корысти отца родного не пощадят!

– Да, ты прав, мой друг, – вдохновенно произнёс епископ, – корысть разъедает Ливонию! Корысть её и погубит! Ты высказываешь мои мысли! В этой дикой стране ни за что нельзя поручиться и никому нельзя доверять. Здесь даже немец превращается в свинью! Нет, не каждый, разумеется. Но разве мы не были свидетелями того, как здешние молодые люди из хороших семей уходят на службу – к кому! – к московскому князю! Мудрено ли, что ни один уважающий себя человек не воспитывает сыновей здесь, а