Музыка и музыканты - Галина Яковлевна Левашева

это было в 1936 году. Вышла тогда на экраны новая кинокомедия «Цирк» с музыкой Дунаевского. Фильмов тогда выпускалось гораздо меньше, чем сейчас, и хорошие фильмы долго не сходили с экрана. А «Цирк» — это очень хороший фильм. Для нас, ребят, он тогда надолго стал одним из самых любимых. Как только нас отпускали в кино, мы бежали смотреть «Цирк». Находились такие «чемпионы», которые видели его раз 20—30 и знали наизусть, и по порядку, и вразбивку.

Любили мы этот фильм не только за то, что в нем было много смешного. «Цирк» — это фильм о благородных и гуманных качествах советского человека.

С замиранием сердца ждали мы всегда последних его кадров.

... Под громкий хохот собравшихся в цирке зрителей, сгорбившись и озираясь, уходит с арены блестящий американский джентльмен, антрепренер и хозяин Марион Диксон, белой женщины, имеющей (о ужас!) черного ребенка. Этот человек только что выдал всем собравшимся в цирке зрителям «страшную тайну» Марион и уже предвкушал удовольствие от скандала, который, по его мнению, должен был неминуемо разразиться. Так уже было там, в Америке, когда он «благородно» (с немалой выгодой для себя) спас Марион и ее черного ребенка от разъяренной толпы.

И вот... «Ну и что же?» — недоумевает директор цирка. «Это и вся тайна?» — хохочут зрители.

А причина всей этой суматохи, перепуганный маленький негритенок, уже у кого-то на руках. Его передают из рук в руки, ласково утешают, смешат. И мальчик успокаивается. Время позднее: он хочет спать, и весь огромный цирк затихает. Слышен только матерински-нежный, теплый голос, поющий колыбельную.

Женщина с простым и милым лицом сидит где-то на самом верху амфитеатра. У нее на руках засыпает курчавый черный ребятенок. Но вот он уже на руках у монгола, у грузина, украинца... И каждый поет ему на своем родном языке что-то очень хорошее и ласковое.

«Что это значит?» — спрашивает встревоженная, ничего не понимающая мать.

«Это значит, что в нашей стране любят всяких детей», — отвечает ей старый директор цирка.

Люди, сидящие в зале кинотеатра, вытирают слезы. Ничего, это хорошие слезы; правда, и они застилают глаза, мешая смотреть, что же будет дальше.

... Шагают демонстранты по Красной площади. Среди них мы видим колонну советского цирка. С ними и Марион, и ее сын. Добро пожаловать в нашу страну, маленький человечек! Здесь никто не скажет твоей матери, что ты ее горе. Ты — счастье, потому что дети — всегда счастье.

С экрана в зал несется гордая песня о нашей замечательной Родине:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов, полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

Где так вольно дышит человек.

Так мы впервые услышали эту песню. Она вошла в жизнь как будто бы очень обыкновенно, как одна из песен очередного кинофильма с музыкой Дунаевского, так же, как песня о веселом ветре, как «Марш веселых ребят», как множество других. И все же было в ней что-то, что сразу же выделило ее из всех.

Чеканный маршевый ритм словно сдерживает мелодию. Так одетые в гранит берега не дают разлиться полноводной широкой реке. Но вот мелодия как бы подчинила себе ритм:

Над страной весенний ветер веет,

С каждым днем все радостнее жить.

Теперь мелодия льется свободно и вольно, а ритм только помогает, не дает сбиться с энергичного, ладного шага.

Наше слово гордое «товарищ»

Нам дороже всех красивых слов.

С такой песней хочется пройти по всей стране, по всему миру, да так, чтобы, как у Маяковского: «К старым дням чтоб ветром относило только путаницу волос».

Нет, друзья мои, это не просто песня из кинофильма. У нее сразу же началась своя, отдельная от фильма жизнь. И какая замечательная жизнь!

... Конец тридцатых годов. Утро. Предрассветная тишина. Не слышно шума трамваев, автомобильных гудков; спят люди в домах, молчат репродукторы. В Москве на Спасской башне часы отсчитывают последние минуты шестого. Ровно в шесть часов по радио зазвучит «Песня о Родине».

Этим вступлением столица посылает утренний привет во все уголки нашей Родины. «Песней о Родине» страна начинала в те годы свой трудовой день.

Идут годы... Мы слышим низкий, бархатный голос певца негритянского народа, борца за свободу — Поля Робсона. Он поет «Песню о Родине», поет на русском языке. И мы вспоминаем маленького негритенка из «Цирка», который первым услышал эту песню.

Сейчас, когда мы произносим слова «спутник», «космонавт», мы сразу вспоминаем торжественные дни рождения этих замечательных слов, первые сообщения о запуске спутников, о полетах в космос.

«Говорит Москва!» Холодок волнения бежит по спине... «Работают все радиостанции Советского Союза».

Мы уже знаем, что будут сказаны именно эти слова, мы ждали их, повторяли про себя, пока столица нашей Родины передавала для радиостанций всего мира свои радиопозывные.

В далеком, непредставимом космосе человек настраивал приемник и слушал Москву. Он узнавал ее голос. «Работай спокойно, сын,— говорила ему Родина. — С тобой весь народ, вся страна. Ты слышишь — на весь мир звучат наши радиопозывные, вся Земля ловит их, чтобы услышать о твоем подвиге!»

И хотя у радиопозывных нет слов, мы знаем их, мы их много раз пели:

Широка страна моя родная!

Любимые песни

Вечер в разгаре. Сейчас в клубе всюду звучат песни сегодняшнего дня. В большом зале поют хором. У многих в руках маленькие книжечки-песенники.

Для тех, у кого их нет, устроители вечера приготовили плакаты с текстами песен. Буквы большие, издалека видны, — читай тексты и пой себе на здоровье. А мелодии известны всем.

В небольшой гостиной собрались любители лирических песен. Здесь тоже звучат знакомые мелодии, но поют их негромко, вполголоса, Кто-то сел за рояль, аккомпанирует тихонечко. Одна песня... другая... третья...

А тут расположились туристы. Делятся летними впечатлениями и, конечно же, поют. Туристские песни, так же, как частушки, берутся непонятно откуда — «наши ребята сочиняют», а кто именно — далеко не всегда известно.

Пойте и вы вместе со всеми, друзья. Присоединяйтесь к любой группе и пойте свои любимые песни.

Вот только рассказать, какие именно песни вы будете петь, я не могу. Ведь каждый год, каждый месяц, даже каждый день рождаются новые песни. А может быть, в тот момент, когда я пишу