Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Мы тогда с ней даже не знали значения этого слова, — нахмурился я.

— Ах, вы, голубчики, не знали!.. И ты уверяешь меня, что ты с ней не спал? Она мне сказала, что ты увез ее на дачу и в грубой форме склонил к совокуплению!

— Балуев, — взревел я, — что с тобой сделала пресловутая вечность, в которой ты оказался! Ты теперь родной русский трах называешь совокуплением. А почему не соитием или, может быть, коитусом?

Ну, хорошо. У меня с Верой Аркадьевной всегда были самые нежные отношения. Она мне нравилась. Она была красотка. Глаза острые, черные! Но я и думать не думал про коитус. И тут она мне звонит. На домашний. Тогда еще люди жили в пещерах, без мобильных телефонов. Звонит и говорит:

— Мне нужно с тобой встретиться.

Я говорю:

— Где?

— Мне все равно где. Давай у тебя на даче.

Все знают, что у нас в России дача — это бордель на колесах. Я подобрал ее у метро, и мы поехали на дачу. По дороге Вера Аркадьевна, смешная девчонка, год назад родившая крепкого потомка, похожего на нее, говорит мне:

— У меня беда.

И не успев рассказать, начинает сморкаться и плакать. Плачет минуту, две, пять… Я веду свои зеленые, юркие «Жигули» в сторону дачи.

— Мне, — всхлипывает, — Балуев изменил.

Я молчу. Я знал, что ты, Балуев, был знатным козлом и, став подпольным кумиром подпольной молодежи, регулярно трахал всяких подпольных и полуподпольных красавиц. Но делал это аккуратно. И даже мне об этом сообщал только кривыми намеками, потому что вообще не сообщать о победах у ебарей не принято. Но я должен признать: ты прилагал все усилия, чтобы Вера Аркадьевна вообще ничего не знала.

— Изменил? Тебе? — говорю Вере Аркадьевне с неподдельным изумлением.

— Ты пойми, — она пропускает мои слова мимо ушей, — если бы он изменил мне в пьяной групповухе или даже в нашей кровати с уродкой какой-нибудь или еще лучше с двумя бабами, это было бы ну не очень обидно. Но я прихожу домой, открываю дверь в спальню, и там мой муж с голой жопой трахает кого? Мою любимую поэтессу! Молодой талант! Гордость нашего поколения! Представляешь? Как тебе это нравится?

— Неужели он ее в конце концов трахнул? — не сразу поверил я.

Мне даже стало чуточку обидно. Я тоже хотел совокупиться с поэтической гордостью нашего поколения. Но гордость прошла мимо меня.

— На моих глазах трахнул! — подтвердила Вера Аркадьевна печальный для нас с нею факт. — И когда я сказала: «Вы что делаете, ребята?» Он ответил за двоих: «Жизнь продолжается!»

Да, Балуев, это твой фирменный мем. Жизнь продолжается! И когда мы с тобой встретились в последний раз в жизни, это… это было в Одессе, уже началась война, и ты увиливал от встречи со мной, осудив меня за предисловие к фашистской книге, но мы буквально столкнулись лбами на украинском телевидении, я спросил тебя:

— Ну как дела?

— Жизнь продолжается, — жестяным голосом ответил ты.

Ты хотел пройти мимо меня, даже сделал жест, чтобы меня подвинуть, но я решил все-таки помириться и спросил:

— Как тебе Одесса?

И ты ответил тем же жестяным голосом:

— Я вижу море.

Я вижу море! Какая хуйня! Я понял, что у нас нет никаких шансов. А тогда, по дороге на дачу, Вера Аркадьевна, высморкавшись в белый платок с красной каемочкой, сказала мне:

— Я долго думала, как поступить. Ведь любимая моя поэтесса — это страшный сигнал тревоги. Они могли бы меня выбросить вон с ребенком на улицу… Как отомстить? — думала я. — И тут мне на ум пришел ты. Понимаешь, ты, конечно, не модная поэтесса, но ты реальный конкурент Балуева, соперник того же уровня… То есть с тобой не стыдно.

Я посмотрел на нее.

— Ты угадал. С тобой не стыдно ему отомстить!

На даче мы, не откладывая, принялись мстить Балуеву. Сначала месть у нас не очень-то получалась. Мы оба нервничали. Вера Аркадьевна сильно вспотела от волнения, и в спальне повис запах перепуганной женщины. Но мы преодолели сложности. Меня привлек к себе ее черный, по-пионерски задорный лобок. Вера Аркадьевна с облегчением выпустила газы.

— Жизнь продолжается, — одеваясь, неожиданно процитировала она своего мужа.

Я как успешное орудие мести с легкостью согласился с ней. Кто бы мог подумать тогда, что она так раздобреет и проклянет меня за мою связь с властями!

Балуев, ты представляешь, что ты сам несешь! Связь с властями? У меня? Вы посмотрите на меня! Вы что охуели совсем! И мы закружились в каком-то неслыханном клубке мести.

Вера Аркадьевна отомстила Балуеву; я, оскорбленный клеветой, взялся с честным чувством мести сочинять о том, как Вера Аркадьевна взяла меня в качестве орудия мести, но не написал, не потому, что месть — плебейское, блядское чувство, а потому, Балуев, что ты неожиданно ушел от нас. Жизнь продолжается. Без тебя. На панихиде говорили, что, может быть, это самоубийство… но кто знает? И ты не скажешь?

Балуев покачал головой.

Вот видишь, а Вера Аркадьевна у гроба сухо кивнула мне и отвернулась: смерть — не помеха ненависти. Я не пошел на твои поминки. Хотя ты — великий человек, Балуев, и мне много чего хорошего хотелось сказать о тебе. Но я не пошел. Да меня и не позвали. А теперь ты приходишь и мстишь мне своими визитами, Балуев, за давний коитус с Верой Аркадьевной. Пугаешь по ночам в Москве, в Берлине, в Италии, но пуще всего пугаешь на даче, месте Веры Аркадьевны мщения.

— Как можно спать с женой друга? — я вижу в глазах твоих немой вопрос.

Это ты, певец женских выхлопных газов, мне его задаешь!

Как объяснить тебе, мудаку, что в России закончилось бескомпромиссное время, что теперь либо на выход, или на компромисс. Не объяснишь. И не надо. У нас в России оправдываться нельзя, оправдываться — значит прогнуться, вот тогда ты меня действительно утащишь черт знает куда, Балуев, а так, просто так — без всяких оправданий — жизнь продолжается.

37. Новый год

На Новый год Ставрогин в половине первого ночи позвонил и поздравил меня.

— Тише! — сказал я родственникам. — Кремль звонит.

Кремль звонил как ни в чем не бывало. Я ничего ему не сказал про сочинское отравление.

Он помолчал. Сыворотка Востока! Его манипуляции тонкого кремлевского льстеца сводились к игре масштабов. На Западе он