Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— Я верю вам! Мне не нужно вашего слова!

И он, медленно, четко ступая, возвращается к окну.

— Впрочем, если подумать, то ведь и предтече моему доводилось проходить через подобные кризисы. Я имею в виду отнюдь не какие-нибудь там сатанинские искушения на горе, например, или на крыле храма, когда сатана предлагал ему всяческое богатство и могущество… Это все смешно! Но припомните, однако, как вскричал он, обвиняя отца своего, что тот его покинул… Вот уж этот крик действительно прозвучал из самых наистрашнейших глубин! А между тем вся его трагедия заключалась в том, что он чувствовал потребность в некоем отце! Какое самоуничижение! И, понимая, почему он так поступил, я вынужден все же осудить его, ибо сколько он приобрел, столько и потерял. О, ему все же неведома была душа человеческая!

— Ну, вот видите… Значит, бывает и так…

— Прошу вас, не сочтите за преувеличение то, что я скажу сейчас, но меня самого часто поражает, сколь бесконечно глубоко знаю я человеческую душу!

— Что ж, это немалое дело.

— Величайшее из всех, какие только можно вообразить себе! Колоссальное дело!

— В таком случае, можно ли обращать внимание на мимолетные настроения?

— Да, да. Мне кажется, вы правы. Значит, вы считаете, что меня в самом деле несколько вымотало волнение или, точнее, напряжение, вызванное чрезмерной сосредоточенностью?

— Я в этом убежден… Между прочим, как вы и сами выразились только что, подобное состояние возникает неизбежно.

— Часто я и сам поражаюсь, насколько глубоко знаю я самое тайное, самое непознаваемое, самое оберегаемое, тайну всех тайн — сокровенное души человеческой! Полагаю, вы не сомневаетесь в этом?

— Ну что вы!

— Я не испытываю потребности в низменном лицемерии, не позволяющем человеку говорить о себе хорошее! Всегда и во всем следует придерживаться истины… Разве достойнее с помощью различных ухищрений ставить других в такое положение, когда они вынуждены хвалить меня? Всю свою жизнь я неуклонно придерживался истины, каковы бы ни были последствия этого!

Он резко поворачивается и вытягивает в мою сторону руку.

— Вы правы! Даже малейшее сомнение в своем генеральском звании я считаю для себя недостойным! Сомнение вдохновляет человека, подстегивает его к выполнению призвания, толкает к новым победам. Вы согласны со мной?

— Конечно!

— Вот о чем речь всего-навсего! И следовательно, у меня нет никаких причин для огорчения! О, вы никогда не узнаете, что значит иметь призвание, поставить самую жизнь свою на служение человечеству. И сохрани вас господь от этого, друг мой! Вы думаете, я могу разделить с воинством моим вот эти минуты, весь ужас и немыслимую горечь слабости своей? Глубоко ошибаетесь! Ему нельзя знать об этих минутах! Генералу не пристало быть слабым, генералу не знакомы сомнения и страх, генерал — это скала, которая с непоколебимым спокойствием выдерживает натиск бурь, он стоит, высоко подняв голову, неприступный и непобедимый!

— Безусловно! Не угодно ли вам присесть…

— С той минуты, как я понял, в чем мое призвание, я твердо знаю одно, вера способна победить все! А чтоб вы поняли, сколь это истинно, я готов поведать вам, что и сам стал генералом и непогрешимым вождем моего воинства исключительно благодаря безмерной силе этой веры. Генералом — подумайте только! — из какого-то учителишки, каких сотни тысяч вокруг!

— Может быть, вы присядете?

— Нет! Я снова ощущаю в себе эту исполинскую силу, которая позволяет мне вести к победе мое воинство! Мой разум ясен и тверд. Сердце бьется ритмично! Оно бесперебойно и сильно выстукивает гимн вере! Возвышающая власть моего разума вновь наполняет все мое существо! Нельзя не подчиниться ему! О маловерие, куда ты исчезло? Растворилось, как тьма перед лучами восходящего солнца, с безжалостной силой изгоняющего ее в преисподнюю! О, какая сила, какая исполинская сила, какое счастье!

Он стремительно подходит к столу. Глаза его горят, по лицу пробегает легкая дрожь, губы трепещут. Он путает перчатки — правую хочет натянуть на левую руку, — но быстро меняет их. Затем тянется за шляпой.

— Мне пора уходить, друг мой! Я не стыжусь перед вами своей слабости, не стыжусь, что обнажил свои муки! Правому стыдиться нечего, ибо страдания и муки свои он приемлет за человечество!

Он надевает шляпу и с минуту смотрит мне прямо в глаза.

— О, что вы можете знать о счастье!

— Я знаю о нем очень мало…

— Не сомневаюсь в этом! — восклицает он и кивком указывает на дверь. — Прошу вас, дверь!

Я распахиваю перед ним дверь. Проходя мимо меня, он на секунду останавливается и обращает ко мне свое лицо. Глаза его влажны, и голос дрожит от волнения.

— Если бы вы знали, как огромна любовь к человечеству, которую я ношу в себе, вы пали бы к ногам моим, а я, подняв вас, сжал бы в своих объятиях…

Я медленно закрываю за ним дверь.

18

24 часа.

Огромная звездная ночь. Хранят величественное молчание тополя. О, что это за дерево! Каждой клеточкой своей оно устремляется ввысь, ни единая частица его не сдается, не смиряется, только ввысь, только ввысь!.. И робко молчат туи, и молчат, прижимаясь друг к дружке, кусты. Вот колышет воздух летучая мышь — шухх, шухх, — но пока обернешься, ее уже и след простыл. Издалека доносится неумолчное кваканье лягушек, и где-то в ночи громыхает телега. Неслышно подходит собака — ее и не заметишь, пока она носом не ткнется тебе прямо в колени, а то вдруг и просто увидишь, что она лежит уже у самых твоих ног и лежа потягивается или вдруг тявкнет, заслышав какой-то неразличимый для тебя звук. И мерцают, подмигивая тебе, звезды, и сияет круглая огромная луна, и отчаянно стрекочут вокруг кузнечики…

— Дай вам бог доброй ночи.

— И вам также!

— Вот и еще день прожили.

— Да…

— А мой день только начинается.

— Кончится и он.

— Кончится! Все когда-нибудь кончится…

Чиркает спичка, вспыхивает раз-другой огонек над трубкой, и от этого на минуту все погружается в кромешную тьму.

— Письмо из дому получили?

— Получил, — отзываюсь я.

— Долго жить одному нехорошо… Я только раз долго без семьи бедовал, когда в солдатах служил. Не люблю я без них, без своих-то.

— В первую войну служили?

— И в первую, и во вторую. Моим одногодкам, знаете ли, столько пережить довелось, что в другое время, может, и на сто годов хватило бы. Сколько живу на свете, все что-нибудь случается, то одно, то другое, только и смотри, как бы не запутаться совсем. Видно, сошел мир с катушек!

Мы помолчали.

— Опять он приходил? — Сторож кивнул в сторону дома.