журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

слушать, слушать надо, нос-то воротить ему негоже, мол. А шо откэль, оказывается, шо откэль-то? — покупай, дескать,— и всех делов-то! Да где, мол, у кого, в магазине же таких не продают! Да у кого, у Василь Палыча, и покупай, мол. Дак, дескать, дорого же, небось? Хэ-э, а шо, мол, нынче дешево! Воздух разве, да и то — пока. Зато зараз, следи сюда, мол, и окупится. Дак продавай, за чем же, дескать, стало! Да и продал бы, мол, хорошему человеку, как говорится, и дерьма не жалко, только вот маленького-то нэма, всех расхватали, с руками-ногами, с копытами, можно сказать, вырвали — матка послед еще съесть не успела. Есть, правда, двухмесячный кабанчик, а за эти, следи сюда, мол, два бессонных месяца в ехо столь было впихано корму и комбикорму и просто денех, столь туда здоровья и трудов было положено, шо... Да не жмись, Василь Палыч, не жмись, дескать, продавая двухмесячного, черт бы побрал его, за такого и деньгами не поскупишься, да что уж тут скупиться, ты его, однополчанина, послушай, видывал он, оказывается, таких, ты уж, Тарас, поверь ему, видывал он такую породу и не только у него, у соседа. По два метра в длину, как крокодилы, бывают. Он как-то с бабой и ребятишками на Украину к теще в отпуск ездил, дак там, парень, растакие хряки гуляют, что своими глазами его видишь, а ушам своим не поверишь. Калитку ему откроешь, так он уж входит-входит, входит-входит, ну, думаешь, язва, когда же он закончится. Ты уж поверь, Тарас, однополчанину. Теща однополчанина гуторила, что если взять его, хряка, да связать в лежачем положении и кормить так, то до трех метров некоторые подлецы дотягивают. Да ну, уж он, однополчанин, и наскажет,— обмирает Тарас Анкудинович. А уж поверил бы, поверил.

Но Тарас Анкудинович уже не слышал своего однополчанина. Перед его глазами предстала родная ограда. Жена открывает ворота и зычно зовет: „Боря! Боря!" А Тарас Анкудинович смотрит в окно и ждет. И в воротах показывается огромная харя с огромными, ушами, бороздящими землю. Вот харя скрывается в хлеву, специально выстроенном, а задних ног и хвоста и не видно. Тогда Тарас Анкудинович забивает трубку, прикуривает и переходит к другому окну, переходит и обнаруживает, что вся улица забита народом. Мужики стоят, насупившись, пальцы в злобе кусают, а бабы руками всплескивают, ахают, глядят с презрением на своих мужей и, еле сдерживая стон зависти, говорят: „Ну и Тарас, ну и специалист. А вот вам, бабоньки, и Тарас, всегда он чё-нибудь да учинит". А вот вам, бабоньки, и Тарас... „Тарас, Тарас, а, Тарас, ты бы хоть закусил немного..."

В воскресенье, около полуночи, двухмесячный боровок уже плакал надсадно в темном мешке над своей судьбой. В два часа ночи Тарас Анкудинович, спрятав в карманах магарыч — подаренные Василь Палычем две бутылки подкрашенного под-коньяк самогону, взвалил на плечо мешок и прямой дорогой, зимником, через Шелудянку, подался на Козий Пуп. В пять часов утра он, миновав в брод речку, уже отдыхал на бревнах и разглядывал висевшие на свае трусы, силясь представить с похмелья носившую их когда-то хозяйку. Рядом с ним, возле бревна, лежал и нет-нет да и оживал изредка холщевый мешок, дергался судорожно и оглушал утреннюю Шелудянку противным, горьким визгом, на который даже самая последняя брехучая собака в деревне отвечать гнушалась.

В десять часов утра в прибрежном тальнике километрах в двух, вниз по течению, от бревен, удобно устроившись на песке, сидели Захар Иванович Шелудянкин и Тарас Анкудинович Правощекин. Расположившись неподалеку, под разлапистой талиной, азартно почесываясь и сердито поскуливая, давил, клацая зубами, блох рыжий кобелишка. Искоса при этом посматривал рыжий кобелишка на своего нового хозяина, на его приятеля и на мешок, который тот положил подле себя. На высокую, лысоватую от старости ель, что стоит, накренившись, на противоположном берегу Шелудянки, прилетела ворона. Ветка, на которую опустилась любопытная птица, закачалась. От ветки отскочила взъерошенная, отсеменившая шишка, упала, легонько коснувшись воды, и, подхваченная слабым током плёса, медленно поплыла. Захар Иванович проводил ее взглядом и решил нарушить молчание, затянувшееся было после второго стакана, а по правде сказать, не стакана, а тщательно сполоснутой банки из-под червей, оставленной каким-то рыбаком.

— Тарас, вот как ты думаешь: ежлив связать много-много — уйму — шишек в такой вроде как ковёр-плот, можно будет на ём сплавить двухпудовую гирю? Или нет?

— Нет,— не думая, ответил Тарас.

— А почему? — рассеянно глядя на плёс, спросил Захар.

— Да потому что, и дураку ясно, прогнется и вместе с гирей уйдет ко дну.

— А ежлив под него жердей подстелить?

— Тогда уж лучше просто на одних жердях. Зачем тебе еще и плот вязать из шишек? Один хрен, что из иголок или булавок бульдозер мастерить.

— А я вот чё-то думаю, ежлив уплести их рядов этак в двадцать-тридцать, то и самому можно спокойненько куда угодно сплавиться.

Тарас Анкудинович не любил воды большой, боялся ее, и потому, возможно, нервно передернулся.

— Вы, шелудянцы, стой же на яланцев, чудные какие-то — всё вас пашто-то думать тянет, так и свихнуться недолго — та же ведь надсада. У нас вот один мужик, приезжий, правда, свихнулся, парень... моментом, да, за будь здоров.

— Как это его так угораздило? — поинтересовался, оживившись вдруг, Захар Иванович.

— Тут, Захар, с самого начала надо распетрошить, а с конца — это..-.как к бутылке вроде с донышка вон подбираться. Ну, да одна язва, коли язык уж развязало... Есть у нас баба, Танька Правощекина. У Таньки девка есть, в молодости нагуленная. И приехал к нам один вербованный, в возрасте уже, крови, похоже, что не нашей — оттуда откуда-то, из песков. Значит, снюхивается он с Танькой и сходится чуть погодя. Танька рада-радешенька, что мужик у нее теперь, хоть и не наш, не козьепуповский, но бабам-то... мужик — и ладно, чё вроде есть, хоть маленькое, но при ём — и хорошо, и что по закону всё, как у людей — уж это главное. А девка в семой класс ходила. Ну вот, в первую ночь не спит вербованный, не спит Танька, и девка не спит, подглядывает из своей комнатенки и подслушивает — вместо стенки-то у них две занавески, пальцем отодвинул чуть и... А дня этак через три-четыре уходит Танька на ферму, значит, вербованный возле бани дрова колет, а девка в бане щукой плещется. Плескалась-плескалась да