журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

Захар Иванович вспомнил вдруг своего старинного приятеля Кеху Бродникова. Приняв лишнего, Кеха безо всякой на то причины и без повода начинал размахивать, трясти, словно в судорогах, своими руками, вывертывать их и кричать при этом: „Я — Кеха Яланский! На меня где сядешь, там и слезешь! Чужого не возьму, но и своего не отдам! Кто в лес, а Кеха — в ельник! Лес рубят, а Кеха ползай, щепы собирай! Лежит — чужое, подобрал — моё!“ — и так без умолку, кого хочешь из себя выведет, и выводил.

„...Ноги на ширину плеч, руки в стороны...“

Где-то я такого видел? Точно такой же придурок... A-а, в Елисейске, на автовокзале, туалет — дак на двери. В Бородавчанске тоже вроде есть. Только те в шляпах. Может, и этот в шляпе? Не узнаешь.

Натянув Штаны, согнувшись и пальцами забравшись в штанину, расправлял Захар Иванович завернувшиеся до колен кальсоны.

Громше, громше ори, всех там собери, давайте уж скопом... Где она, гача эта проклятая... Матрена готова: и ноги вон на ширине, и руки в стороны, а чё дальше делать, и не расслышит, бедная. Да на гармошку, или чё там у тебя, дави пошибче. Силы нет, что ли? Или не покормили тебя перед этим?

Захар Иванович развернул наконец-то исподние и связал обрывки подвязок.

Куда ты гонишь, полудурок! Штаны застегну, тогда и присяду. Матрена, руки, человек тебе говорит, в локтях согни. Вишь чё, парень, ты ей одно, а она другое, ты ей —...руки, а она тебе — ноги. Такую и на туалете не нарисуешь. Вообще-то оба хороши вы. Сам, небось — рад, что не видно,— на табуретке расселся, а людей спозоранку кости ломать заставляешь. Хе-хе: согнуться, достать пальцами... с табуретки-то можно, а тут согнешься и не разогнешься.

Захар Иванович поднял с пола и бросил на кровать одеяло. Кинул взгляд на жену.

Пава, ядрена вошь.

Не выключив приемник, он вышел из спальни, затем, громко брякая рукомойником, помылся, высморкался в таз с ополосками и покинул дом.

С крыльца шумно разбежались курицы. И только петух, косясь на хозяина и переминаясь с ноги на ногу, то ли растерявшись, то ли — на риск свой и страх — вообразив себя храбрецом, остался на месте. Перышки у гребня медленно приподнялись, а один глаз его наглухо вдруг затянуло веком. С ходу хозяин ловко поддел птицу носком сапога и отправил ее вверх.

— Ты мне еще тут.

Получив помощь, петух залетел на забор и, словно только этого и ждал, сипло закукарекал.

— Проснулся, вспохватился, дурак голенастый. Поори, поори, харя пустоголовая. Давно уж топор по шее твоей плешивой плачет. Заткнись, тебе сказано,— Захар Иванович взял Матренину калошу и замахнулся.

Бог знает куда смотрел в это время петух, глаз ли его так и не раскрылся, но опасности он не заметил и продолжал притворно горланить, пока точно запущенная обутка не прилетела в бок ему и вместе с ним не упала за ограду.

— Научу, идрит-твою-в-корень.

Захар Иванович присел на ступеньку крыльца и закурил. Дымок потянулся к навесу, обогнул его и канул в утреннем воздухе. „Эх, винтовка-пистонка“. Небо сплошь затянуло легкой, невесомой пеленой и лишь по востоку, там, где над забором виднеются макушки едва озаренных сопок, светится желто-оранжевой полосой. Из ельника взметнулась стая ворон и, галдя о чем-то во все горло, полетела в деревню завтракать. „Эх, сушество-вешество". Где-то напротив, проскрипев протяжно и тоскливо, напомнили о себе ворота. И тут же послышался женский голос: „Ну-ка, пошли отсюдова! Нашли место! И чё вас привязало-то тут только! Всю уж подворотню залепили, холеры. Негде им больше. Шли бы вон к речке, там бы и околачивались. На всю деревню одного пастуха найти не могут". Звякнули ведра, а ворота сказали: и правда что, мол, бум. Захар Иванович заводил головой, пытаясь через щель в заборе обнаружить кричавшую женщину.

Увидел, оглядел ее снизу доверху, ухмыльнулся.

— О-о-о, Араниху тоже, никак, мухи с кровати согнали, то-то такая злющая: коровы ей помешали... всё ничё, а тут, смотри-ка...

„Нам бы с Араниным бабами... или хошь кожей бы на этот период поменяться. А то везет же дуракам",— подумал Захар Иванович.

Прохладный, сытный воздух, утренняя благодать, несколько затяжек крепкой папироски натощак, поднявшаяся с постели, если не раньше, то одновременно с ним, зазноба его молодости, Араниха, и попавшийся под ногу петух развеяли совсем уж дурное расположение духа Захара Ивановича, так что, когда спустившийся с крыши кот, большой и белый, взбежал по крыльцу и, выгнув жирную спину да мурлыча простуженно, принялся, потираясь, расхаживать возле него, Захар Иванович, как было бы обычно, не щелкнул кота промеж глаз, а ласково даже потрепал его за обмороженное когда-то, раздвоившееся ухо й молвил:

— Ну, что-о, Бельмотро-о-он, наво-о-ошкался... вдо-осталь. Нате-е-ешился. Отвел душу свою кошкадронскую. Вот сукин кот, мне бы твою жизню. Ладно, ладно, хватит шоркаться-то, пинжак весь шерстью своей увозишь. Паш-шел! каму сказано, а то... — и пристроил для щелбана Захар Иванович костистый палец.

Выученный, вышколенный хозяином Бельмотрон не заставил себя уговаривать — разом прервал свою монотонную, подхалимскую песенку, поник зарепеенным хвостом, выпрямил спину, лишь ненадолго задумался как бы. вспомнив будто дела поважнее, засеменил к приоткрытой двери — и был таков в сенцах.

„Гаденыш. Но. Ни мышь тебе словить, а те уж обнаглели; с ним вместе из одной миски лачут. Сволочуга. Ни детей тебе кормить, а всю Шелудянку уж Бельмотрончиками своими заселил, куда ни глянь, всюду котята белые. Нахалюга. Ага. Ни картошку ему копать. Ни мухи его, падлу такую, не кусают. Всю жизень, матушку его промеж бы ног, на кошках прокатался.  Удавлю паршивца к зиме. Прямо в ограде вон, на бельевой веревке, пусть Матрена повоет,— пустил Захар Иванович дымное колечко и поставил встреч ему кукиш.— Вот реву-то не оберешься. Как султана хоронить, наверно, будет, со всеми почестями басурманскими, в караул меня еще поставит. Не о ком печалиться бабе. Кот есть в доме, а мужика будто и духом не пахло. Этому и сливочки и брюшко почешет... эх! И:„Бе-еля, Бе-еля“. Гамнеля. Пусть бы Беля твой тогда и сено косит, раз сливочки пьет. Пораньше встану, поймаю и удавлю, ага. Или еще с вечера.— Захар Иванович накурился, напустил в патрон папиросы слюны, а после бросил папиросу под ноги и затоптал.—Кидаешь где ни попадя окурки свои паршивые. И кидаю. У тебя еще буду спрашивать: где, мол, Матрена Митрофановна, окурочек прикажете приткнуть мне? Здеся?