журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

Тама? Ага. Нет, барышня, как где кидал, так и кидать буду. Не столб телеграфный — согнешься и не сломаешься, если и подберешь где раз-другой. Не цаца какая. На то ты и баба... — Захар Иванович поднялся, отряхнул сзади штаны и спустился с крыльца;— Вот ведь, ити-ва-шу-мать! Ей хошь говори, хошь нет. Тыщу раз уж долдоню: не оставляй где попало колун — черенок-то не оловянный — преет. Нет, мать бы твою крапивой. Ну что, скажите, за мамзель. Не баба, а... обух от колуна.— Захар Иванович поднял с земли дровокол и отнес его под навес.— Ишь ты, весь оборжавел. Возьми, кто рази против, поколи, дак положи потом куда следует. Хошь объясняй, хошь заразобъясняй, а хошь расшибись, тут, с места не сходя вот. Век живут, и век нянька за ними следом бегай — собирай где чё. А скажешь слово, дак что-о-о ты, дак Боже упаси, лучше и не связывайся, смотри, кабы глаза не выцарапали... Прямо вредительство какое-то".

Солнце горбушкой выглянуло из-за сопки. Его лучи обагрили беленые деревенские трубы и скворечники. Вспыхнули окна, к нему обращенные, и порозовели стены домов. Заиграла, веселясь, роса — словно обрела утраченные краски, потому и веселится. Там и тут запели горластые петухи. А на соседней улице пожаловался колодец-журавль: что ж, батюшки, неужто утро? И поползли, поползли, проникая в каждую щель, крепкие запахи разного варева и стряпнины, вызывая в воображении образы горшков, кастрюль и скровородок.

„Корова не доится, дак, думает, и дрыхнуть, что ли, до обеда можно. Соскочила бы, пирогов бы хошь сварганила, блинов, ити-вашу-развашу. Послабь ей; гадом буду, век бы на койке и провековала. Еще кто бы ей туда харч, паёк бы сухой приносил на подносе, ага... да в баню бы раз в... полгода бы таскал, вот уж бы рада-то была. До войны вроде с ней такого не было, шевелилась малёхо, а после, будто кто мешком ее по башке саданул — контузил".

Остановился Захар Иванович посреди ограды и, прикрывшись ладонью, уставился на пухлое, рдяное солне, уже отлетевшее от крон старых, корявых сосен. Примчавшийся из-за сопок теплый ветерок напустился, погнал расторопно на запад морок, расчищая солнцу дорогу. И заметался по низинам отяжелевший за ночь, привыкший было к земле туман, не зная толком: пасть ли ему, распластаться, росою притворившись, податься ли ему вверх и замешаться в убегающем мороке.

„Встало, родимое, поехало. Кажен день, без всякого омману. Это тебе не человек — она вон до сих пор в кровати, нежится — и не часы, конечно,— опустилась гиря, кончился завод ли — и остановились. Пора — взошло, времечко — закатилось. Но. Хошь и не видно который денечек-другой, за тучами трудится, потом исходит. Да-а. А ведь опять нынче разбыгает, разгуляется. Слушай знахарей этих, ага. Сколькой день уж у них по нашему району дожжы заливают, по-ихнему, дак море уж у нас должно быть. Хошь бы на смех где одна упала с неба капелёшка. Хошь бы одна, ага. По двадцать лет учатся, штаны отцовские об парты казенные протирают, потом усядутся там и: безо-о-облашно, так их растак, а тут носу на улицу не высунь; пройдут обильные... как они там... осадки, а здесь выходи вон, кричи Аранина и с ём в лото зудись хошь на полянке... Чё же мне это такое-то, а? Вот так-то это?

Где же это, где? И воздух как-то... И солнце будто... И туман — тот вроде бы... У-у... Нет, убей — не припомню. Наверно, пеленочное что-то".

Не выудив из памяти того случая, который некогда вызывал в сознании его точно такое же ощущение, Захар Иванович окинул взглядом свой двор и направился к калитке, выводящей на бывший пригон, после перестройки двора превращенный в маленький огородчик.

„Огурцы уж совсем пожухли. Пустыня будто, не Сибирь. На следующий год парники надо будет сделать в другом месте. Тут, правда, навоз ближей таскать, зато солнца меньше... вот когда еще оно здесь появится, после обеда только. А без солнца они всё у нас как-то: крючком, как уродец, вылупился — и окочурился, стыдно и людям на стол когда выставить. И не пустыня — тундра, так-растак“. И забыл Захар Иванович напрочь, забыл, что сам три года назад в споре с женой и сыновьями настоял на том, чтобы из большого огорода парники перевести в маленький, где, дескать, место выше, и теплее, ну а всего важней, что и мальчишки хорьковать там реже станут: „Её ж, толстопя-ту, не переубедишь, не перетолкуешь, здесь вот — и хошь тресни. Упрутся на своем, как эти... Барана, и того уговорить легче, нет, дак по рогам мазданул. А этим и слова поперек сказать не смей“.

По увядающим огуречникам прошел Захар Иванович к куче свежевыб-рошенной глины и, взойдя на. нее, заглянул в глубокую довольно яму.

„Нормальный погреб. Куда уж глубже-то? Не Аранина же хоронить. Не промерзнет — и ладно. Не знаю, чё еще надо? Глубже, дак лезь сама докапывай. Витька бы хошь, что ли, сдогадался — приехал на выходной, сруб бы помог собрать, да и хрен с ём, соберу сам, помог бы спустить. Один яму вырыл, один и докончу, не надо мне ихей помощи. Обойдусь. Век обходился.,. Уж скорей бы Вовка отслужил, ли чё ли... Этот весь в нашу родову, и карактером и обличием. В голове-то побольше толку, чем у этих, Митрофа-новских, пустоголовых. Глаза выпучат: му-у-у, — так их растак“.

Весь огородчик под тенью дома: в огороднике еще не начался день. В четырех разноцветных ульях гудят пчелы, но на леток не выползла ни одна: выжидают, когда испарится роса. Давно поприветствовали день лишь три скворечника: две дуплянки, серые, как пепел, и один, самый высокий, к тому ж еще и побеленный, смастерен из досок. Известь на нем кое-где смыта дождями, ветрами осыпана. У всех трех по давности лет на кедровых ветках нет ни иголки, лишь метлы голые.

„Как на остяцкой могиле,— подумал Захар Иванович.—Это когда же мы их ставили? Лет не пятнадцать ли назад? Да точно. Да нет, однако, а двенадцать. Вовка в первый класс ходил, ли чё ли?.. Вот идь, в крестовину-перекладину,— вспомнил вдруг Захар Иванович,— в ихих до сих пор скворцы да воробьи селятся, а к моему, самому ладному и видному, за всё время, однако, даже ворона хамская на ружейный выстрел не подлетела, только собаки на него, как на чумного, лают. И чё им, пичужкам, в ём не нравится? Просторно. Вроде и щели