журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко

— Гора.

— Гора-а.

Преодолев подъем, они приблизились к маяку — свету, покойно цедившему из окна.

— Сейчас мы, парень, все узнам. Не спят же добрые люди. Ты тут постой-ка.

Наткнувшись на изгородь палисада, Семен перелез через нее и, пробравшись сквозь какие-то кусты, судя по запаху — смородины, прильнул к стеклу окна. Во дворе заскулила собака: она, мол, дома, она не спит, она стережет дом, в палисад, дескать, можно, а в ограду только суньтесь.

Свет горел в другой комнате, вероятно на кухне, на стене которой моталась тень от суетившегося там человека, похоже, женщины. Разобрать было трудно, так там лампа, скорее всего, стояла на шестке, скрытом от Семена казенкой.

— Блины собирается варганить,— сообщил Семен,

— Баба? — поинтересовался Костя.

— Ну не мужик же. Баба, да еще какая.

— А может, и оладьи,— тесто в чашке месит.

— Вовремя мы в гости.

— Как угадали прямо. Вдова бы и ...

— Погреться бы, не до вдовы уж.

Семен постучал в стекло и позвал:

— Хозяйка!

В проходе, ведущем из кухни, выросла фигура, загородив собою свет и, не переставая месить что-то в чашке, направилась к окну.

— Идет,— сказал Семен.—Грудь, как... прямо... но... колышется.

— Угу,— ответил Костя.

— Кто там?! — спросила женщина.

— Свои, деушка. Путешественники.

— Чего надо?

— Скажи-ка нам, что за деревня это, милая... мы с другом малось заблудились....

Окно, с треском порвав наклеенную к зиме бумагу, резко вдруг распахнулось.

— Кто, кто!

— Путе... — Семен почувствовал, как лицо его залепило чем-то сырым и теплым.

—Пут-тёшественн-ннички! Свинья ты нескребанная! Заблудились малось! Я вот сейчас выведу вас! Я покажу вам сейчас, что это за деревня! Вы ее разом у меня узнаете, кобели приблудные! Пропойцы несчастные! Ухватом вот сейчас того и другого!

Семен выскочил из палисада довольно быстро, быстрее, чем в него забрался.

— Костя! Костя! Ты где?! Это...

Костин топот слышался далеко внизу.

С горы понеслось:

— Штобыч бы вас параличом распластало! Ноги бы вам повывертывать в темноте-то! Пьют, пьют — и всё никак захлебнуться не могут, проклятые! Я ему, вшивцу, к лету сёдня кепку новую купила! Фигушка вот тебе, а не кепка! Бичам вон лучше отдам!! — и многое другое неслось с горы.

Семен на бегу вытирал с лица, нюхал и стряхивал с пальцев тесто, слушал, как Костя шумел впереди водой, и отрывисто, словно отбивал телеграмму, соображал:

— Кесто кислое — Кум любит оладьи — Кепка — Кепку жалко — Кур-тюмка — Вшивец — Костя уже переплыл —Конец света...

В Ялани запели петухи.

1976

Василий Аксенов

ПОКА ТЕМНО, СПИШЬ

Ничё еще, пока темно, спишь, а как светать стало, дак сетку прямо хошь бери, натягивай и в сетке спи. Другого выходу нет, ага.

Захар Иванович уж и тюлевой скатеркой лицо покрывал.

Да чё там тюлевая скатерка, смех один, ковда они, вертихвостки, и сквозь штаны дегтярные прокусят. Откуда их, лихорадок? С вечера вроде всех извел. И в той, и в этой половине, и на кухне с фонариком выходил тщательно — не оставалось вроде ни одной... А Матрене вон — той хошь бы хны... Вы только гляньте на нее... ты посмотри-ка, посмотри: спит, мать ее, и в ус не дует. Не поведет даже бровью. Они, заразы, ей по губам лазят, в норки забраться норовят, а она... хм, ну и порода. Ни клопы ей, ни мухи. Рой ос бы на нее, на колоду мшалую, или шершней. А ей хошь шершней, хошь весь зоопарк на нее выпусти, шило хоть возьми и шилом ее, дак один хрен, до времени глаз не растворит. Кожа, наверное, свиной толще. Да ни в како, поди, сравненье. Не кожа, а рогожа. Эвон чё. Это куда ж годится-то...

Пальцами ног ущипнул Захар Иванович сударыню свою за икру, а сударыня только глубже, словно помянула кого, вздохнула, но не проснулась.

Из такой кожи обутку сделай, дак износу ей не будет. Хм. Заорать, ли чё ли, что Зорька отелилась? Что сено с огорода увезли, что... Глупость. Тут хошь саму вместе с койкой на площадь вон на трех бульдозерах вывози да... Пусть дрыхнет, может, во сне чё умное увидит. Зверство, конечно, получается какое-то: мужика мухи зажрали, мучается по чем зря мужик, а эта туша... он как ноги-то расшеперила, как деушка. Не баба, а...

Ничего не пришло на ум, с чем можно было бы сравнить жену свою, и Захар Иванович с головой забрался под одеяло. Но скоро обнажил лицо.

Фу! Тьпу-у-у! Не баба, а печка.

Стянув с себя пропотевшую рубаху и разогнав ею назойливых насекомых, он укутал рубахой голову, а руки спрятал под подушкой.

Так-то оно лучше. От них же, пакостей-то этих, ну никак, хошь в подполье залазь. Собаки... да не собаки, чё собаки там, а штрафники какие-то, кровососы голодные. Никогда раньше такого, чтобы эти язвы кусались, не бывало. И от стариков не слыхивал. И отец, не помню, чтобы жаловался. Понанесло же кровопиек. А может, меняется все потихонечку: кто раньше не кусался, теперь кусаться будет; кто раньше так, тот теперь эдак? Глядишь, и с Матреной чё-нибудь переменится. Да это вряд ли, разве что в ширину еще раздастся. Китайцы, наверно, мать бы их в душу желтопятую, плодят там да распускают. Неровен час, что и болезнь каку растаскивают. Летают, жужат, верещат... а на лапах... гранаты...

Задремал Захар Иванович. Но пригрезилось ему что-то беспокойное: не то били его, не то задушить пытались — ездил он по подушке укутанной в рубаху головой и сучил ногами так, что порвались штрипки на исподних. Одеяло сползло на пол, оголив его спину. И мухи тут как тут: насели, забегали, защекотали, то и дело впиваясь в тело мужика.

Ох ма-а-ать честная!

Захар Иванович сорвал с лица рубаху, взглянул на часы, но стрелок не разобрал.

Да это чё ж тако-то, а! Матрена-корова-недоена, амбар увозят! Сено горит! Зорька слоном отелилась! Трусы твои с веревки воробьи утащили! Сдохнуть легче, чем спать с тобой на одной койке! С покойником — с тем и то, мать бы его, наверное... да тьфу ты!

Захар Иванович сорвался с кровати, включил на всю катушку „Альпиниста “, подаренного ему на шестидесятилетие соседом Аракиным, и принялся собирать разбросанную с вечера одежду.

„...Для жителей Дальнего Востока и Восточной Сибири... рывки