Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

служил в другом батальоне, и пути наши разошлись. Все же Бюки сумел получить майорский чин. А я остался прапорщиком. Обо мне даже этот прохвост Салаши и то позабыл! Ну, а теперь уже поздно…»

— Самое худшее — что он не разрешил вызвать семьи. Для тех, кто привык к семейной жизни, Это было невыносимо! Я даже хотел доложить господину полковнику, но…

Бюки редко бывал так словоохотлив. И хотя сейчас формы на нем не было, слова его воспринимались как оценка положения, сделанная старшим по чину; слушая его, остальные заключенные на время как бы теряли способность размышлять. В душе они по-прежнему оставались военными.

— Конечно, ведь он был холост, — поддакнул Поздор, лишь потом догадавшись, что Бюки просто не удалось доложить о своих соображениях полковнику. Впрочем, если полковник был холост, удивляться тут нечему.

Старший лейтенант, сообразив наконец, о чем речь, сказал:

— А беда стряслась гораздо страшнее.

Бюки глубоко вздохнул и горестно покачал головой.

— Что ты знаешь, Тарпатаки! И все те господа офицеры, которые попали в гарнизон лишь в тот день? Или, точнее, в те дни.

Тарпатаки удивленно пожал плечами, но — хотя только он и осмеливался возражать старшему по чину — спорить на этот раз не стал, чувствуя, что сыт по горло этими спорами, тем более что Бюки, разозлившись, переходил с ним на «ты», напоминая тем самым о своем старшинстве.

— Не правда ли, Поздор? — обратился к прапорщику Бюки чуть ли не подобострастно, но тут же одумался. — Хотя ты ведь тоже холостой. Где уж тебе понять!

— Но я-то женат! — спокойно заметил Тарпатаки.

Бюки побагровел, вскочил с топчана, на котором лежал, подложив себе под голову вместо подушки оба кулака. Описав рукой несколько кругов, он гаркнул:

— Запрещаю! — И с отчаянием человека, наносящего удар, хрипло повторил: — Запрещаю. — Рука его бессильно опустилась, голос осекся. Бюки резко повернулся к окну и сцепил руки за спиной.

— Заметьте себе, господин старший лейтенант, больше я с вами не разговариваю!

Нельзя сказать, чтобы для Тарпатаки были в новинку эти вспышки Бюки, но никогда еще их перепалки не оканчивались подобным образом. Хоть бы уж успокоились его конвульсивно заломленные назад, словно терзающие одна другую руки — сейчас они как бы заслоняли всю его фигуру. Он стоял у окна, а вернее, под окном, до которого почти невозможно было дотянуться.

— Вам понятно?! — гаркнул майор срывающимся фальцетом.

— Так точно, — ответил старший лейтенант и, вытянувшись, даже щелкнул каблуками.

Эта странная вспышка гнева всех ошеломила.

Поздор чувствовал, что сейчас нужно думать и говорить о чем-то другом. Он выходец из крестьян, у них было десять хольдов земли, правда, и детей было шестеро. Но все же десять хольдов… Поэтому после восьми классов школы он попал в училище. Однако, кончив его, не смог получить место учителя и пошел в армию. Когда ему предложили остаться на сверхсрочной, он остался, а потом изъявил желание пройти испытательный срок кандидата на офицерский чин.

Он чувствовал, — сейчас нужно думать о другом…

— Невероятно, чтобы их смогли сосчитать. Ведь сколько еще пошло под лед, утонуло. Верно ведь? Можно лишь прикинуть. Да и то вряд ли, ведь учетные листки…

Бюки повернулся к нему и потряс кулаком.

— Довольно! Хватит! — И, схватив стул, замахнулся им над головой.

Поздор прикрыл лицо рукой. Он настолько растерялся, что даже не догадался вырвать у Бюки стул.

Наверху, звякнув, лопнула лампочка. Бюки вздрогнул и выпустил стул из рук. Затем сел на топчан и уставился в пол.

Сабо обычно не улавливал всех оттенков в споре и сейчас заговорил лишь потому, что долгое молчание начинало его угнетать.

— Холодно, черт побери, — коротко бросил он. — Время жатвы, а я мерзну!

Зиму и весну они провели вместе.

И по сей день им не понятно, почему именно они оказались здесь. Сначала они настороженно присматривались друг к другу, стараясь по поведению остальных узнать свою судьбу.

Может быть, это просто случайность? Что именно они вчетвером…

Нет, к сожалению, это не было случайностью. А если так, то почему бы им не извлечь хоть какой-то урок из происшедшего? Или, по крайней мере, набраться сил, чтобы перенести все это.

Если бы можно было верить друг другу… «Я с радостью выслушаю о твоих муках, однако о своих умолчу».

Но кто может это выдержать? И до каких пор? Зима и весна — немалый срок. Много воды утекло. Каждый хоть раз забудется и сболтнет…

Капрал Сабо оказался в лучшем положении, ибо не был связан словом и говорил, что бог на душу положит. То так, то этак. Когда же его ловили на этом, он всегда выкручивался:

— Так ведь я говорил то, что слышал… А теперь говорю то, что на самом деле было!

Позднее он уже только смеялся и отмахивался, если его уличали во лжи. Обычно это делал Тарпатаки. Ему достаточно было поводить указательным пальцем перед носом у Сабо, как тот хитро подмигивал:

— Все, все, молчу, господин старший лейтенант, молчу!

Он никак не мог привыкнуть к полному наименованию его чина — «старший лейтенант речной флотилии», тем более что Тарпатаки был без мундира.

Сабо отваживался заговорить без разрешения только тогда, когда трое офицеров начинали беспрерывно зевать, устав от долгого молчания.

Мерзнуть он стал лишь летом.

На услуги его особенно не рассчитывали. Если он подметал, так ведь делал это и для себя.

Однажды он правдами и неправдами раздобыл пузырек с палинкой. На виду у всех он встряхнул пузырек, наполненный, по-видимому, лишь до половины, и потянул из горлышка. Смакуя, он не сразу проглотил водку, а стал гонять ее во рту языком, словно прополаскивая зубы.

При этом Сабо даже глаза закрыл от удовольствия. Запах, крепкий запах палинки распространился по камере, и Поздор сильнее других ощутил неудержимое желание выпить.

— Да глотайте же вы скорей, черт побери! — воскликнул он.

Сабо вздрогнул и встрепенулся:

— Что? Что? — И вдруг увидел, что остальные с жадными, перекошенными от злобы лицами глотают… воздух. Впрочем, достаточно было взглянуть на Поздора… «Эх!» Сабо неожиданно открыл рот, прижав к небу язык, чтобы все могли убедиться: во рту ничего нет. Видны были только гнилые зубы.

Бюки что-то пробормотал. Нечего-де было смотреть на этот фокус. И еще что-то. Сабо показалось, что тот сказал: «Сволочь, свинья!»

Он вспылил и, размахивая руками, начал честить последними словами господ офицеров, изливая на них целые потоки бранных словечек и выражений, слышанных им когда-то от фельдфебеля.

Через несколько минут, видя, что никто ему не отвечает и никто не защищается, Сабо неожиданно умолк.

Он глубоко вздохнул