Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

Сабо сел, потом растянулся на топчане и тут же захрапел. Господа офицеры не стали обсуждать случившееся. Ни тогда, ни после. Лишь спустя несколько дней Поздор обронил, как бы между прочим:

— Но где все-таки вы раздобыли это зелье?

Между тем время шло, и заполнено оно было не столько ссорами, сколько мирным спокойствием. А лучше сказать, сочувственным выслушиванием исповедей друг друга.

Впрочем, и это не совсем верно. Бывали долгие дни, когда четверо заключенных не обменивались друг с другом ни единым словом. Порой казалось, что они и думать-то перестали. Каждый механически совершал привычные действия.

Бюки вытягивался, как столб, под окном, потом с заложенными назад руками, всем своим видом подчеркивая свое старшинство в чине, отправлялся «на прогулку»: три шага вперед, три назад.

Тарпатаки по нескольку раз в день и в самые неожиданные моменты делал зарядку: упражнения для рук и приседания. Потом, сцепив кисти рук, начинал что-то про себя бормотать — то ли о прошлом, то ли о будущем. Поздор почти не двигался, только через каждые четверть часа начинал похрустывать пальцами рук, словно пытаясь обрести этим душевное равновесие. Сабо, сидел он или лежал, не спускал взгляда с маленького застекленного окошечка двери, будто стараясь угадать, что творится за нею. Не оборачиваясь, он делал знак рукой, чтобы остальные не нарушали тишины и не вспугнули его видений. Но на него никто не обращал внимания. К тому времени, когда выпал снег, они уже перестали интересоваться друг другом.

У каждого были свои привычки, каждый делал то, что хотел, не вызывая ни у кого любопытства. Только громкий окрик мог вывести их из состояния апатии и обреченности.

И хотя говорили они всегда об одном и том же (за редким исключением) в роковой цепи тех дней — среды, четверга и пятницы, — каждый из них мог определить лишь свое собственное положение…

— Его превосходительство…

— Фекетехалми?

— Да.

— Он крепко связал нас честным словом…

— Конечно. Но начнешь говорить, разве остановишься… Многие даже хвастались тем, что были там. И что там видели. Да и трудно забыть, хотя прошло уже четыре года.

— Верно, пошел уже пятый.

— И все же удивительно, как могли сосчитать…

— Что?

— Да трупы. В воде. Это невероятно.

А могли бы они говорить о чем-нибудь другом?

Разумеется. Тарпатаки попытался организовать «курсы итальянского языка». Напрасно. Старался докопаться до истоков венгерских народных песен. А когда узнал, что все, за исключением Поздора, католики, решил освежить в их памяти обряды этой религии и растолковать суть каждого обряда. Однако Сабо не проявил к этому, хотя бы из вежливости, ни малейшего интереса. Зато он знал много шуток, анекдотов и цыганских прибауток. Когда у него бывало хорошее настроение, он с увлечением их рассказывал. При этом начинал смеяться первым, еще не дойдя до «изюминки», и, только насмеявшись вдоволь, заканчивал анекдот.

Лишь один-единственный раз — после какого-то довольно сносного обеда — засмеялись и господа офицеры, и то не над шуткой Сабо, а над ним самим.

Он заметил это. И обиделся. А их удивила его обидчивость.

Когда же упоминались те дни — среда, четверг и пятница, — в камере не слышно было ни движения, ни безобидной шутки. Смолкали даже песни, которые они привыкли тихо напевать с легкой руки Тарпатаки. Не раздавалось и реплики Поздора: «Лютер был умнее папы!» — все, что осталось у него в памяти от «лекций» Тарпатаки.

И воспоминания свои они всегда начинали в порядке, определенном их чинами; в такой же последовательности высказывали и свое мнение.

Если же они отклонялись от негласно установленного порядка, значит, на это имелись веские причины.

Сабо поначалу с трудом включался в разговор, но постоянно что-то обдумывал и всегда имел свое мнение, которое, правда, не всегда соответствовало теме разговора.

А когда соответствовало или когда разговор как раз и затевался ради него, то он бормотал что-то невнятное. Зато когда ему становилось ясно, о каком дне говорят остальные, то он с радостью выкладывал все, что помнил, рассказывая, что он тогда делал или что с ним произошло.

Однако часто господа офицеры шептались между собой, особенно если майору приходило что-то на ум. Порой даже господин прапорщик Поздор, удобно примостившись в углу, понижал голос до шепота.

Интересно, что старший лейтенант, или, как там его называют, старший лейтенант речной флотилии, всегда выражался громко, ясно и понятно. Он мало заботился о том, обращают ли внимание «нижние чины» на его муки и страдания, а вернее сказать, на его позор.

А Сабо на все обращал внимание. Особенно напрягал он слух, когда Бюки рассказывал что-нибудь очень тихо.

Выходит, дело совсем не в том, у кого какой чин. Вот ведь господин прапорщик так до конца и остался младшим офицером, а ему небось доверяют.

Про себя Сабо только одного Поздора величал, как положено, господином прапорщиком, так как, будучи новобранцем, служил под его началом. Потом это время кануло в прошлое, но от давней привычки он так и не отделался.

Он не говорил, если его не спрашивали или если мысли его витали где-то далеко. Но про себя ничего не оставлял без внимания. И слух его в течение нескольких недель настолько обострился, что даже сказанное в самом отдаленном углу камеры обретало для него форму и смысл.

Бюки

Ошибочные, неправильные распоряжения всегда были и всегда будут. Но тогда давайте выясним, что позволительно, а что — нет. В инструкциях не должно быть ничего противоестественного. В противном случае они порождают скрытничанье и обман. Ведь это чистейшее безумие, если сперва тебе просто скажут: «Не рекомендуется», — а потом заявят: «Это было запрещено».

Подобные инструкции даже при всем желании нельзя выполнить. Тем паче, если рекомендация или указание противоестественны. Сразу же начнутся недомолвки да обман.

Такие вот неофициальные распоряжения господа офицеры получают нередко. А ведь они имеют силу приказа.

Примеры нужны? Хорошо, я приведу один, а остальные ты сам добавишь.

Где, скажем, рекомендуется жить? Если хватит денег — в гостинице. Но нужно быть дураком — лезть в гостиницу, когда к твоим услугам сколько угодно меблированных комнат. Вот и выбирай! У венгра — маленькая, бедно обставленная комнатенка где-нибудь на окраине. Швабы ведь тебе не сдадут, даже если у них и есть лишняя; значит, остаются только сербы да евреи.

Да, но что гласил секретный приказ по гарнизону? «Не рекомендуется снимать квартиру у жителей сербской и еврейской национальности!» Выходит, надо было либо пропустить это мимо ушей, либо не почувствовать у