Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

ему было делать? Ведь для Фюлёпа старший брат — самое великое и могучее лицо в государстве, на успехи которого он взирает прямо-таки с благоговением. Не мог же он, старший брат, рассеять иллюзии младшего признанием, что его не пригласили на торжественное заседание.

— Не подходи больше к телефону! — сказала жена.

Ровно в семь часов Коциан включил радиоприемник и стал слушать речь министра. Всем сердцем воспринимал он эту речь, соглашался с каждым ее словом, но не в силах был отогнать мучительные видения. Он представлял себя в опере во время антракта, кругом все знакомые, он кланяется направо и налево, отвечает на приветствия… Как это прекрасно!.. Все его знают: заместители министров, министры… Уж лучше выключить радио! Но нет! Происходящее там непосредственно касается его, это и его личное дело, оно не безразлично ему, и он не хочет притворяться безразличным. Правда, его не пригласили, но какое это имеет отношение к его мировоззрению, к идеям — словом, ко всему? Никакого. Конечно, это несправедливо, но нельзя же требовать, чтобы государственная справедливость измерялась граммами…

— Прикрути немного радио, — попросила жена. — Очень орет.

Снова зазвонил телефон.

«Кто это может быть?» — подумал Коциан.

— Не поднимай трубку! — приказала жена.

Телефон продолжал звонить.

— Вероятно, кто-нибудь, тоже не получивший приглашения. Вот он и проверяет, кто, кроме него, сидит дома.

— Пусть себе звонит… — сказала жена.

— Надо вытащить штепсель из розетки, — предложил Коциан.

— Но тогда не узнаешь, сколько человек хотело с тобой разговаривать.

— Ты права, — согласился муж. — Но трубку поднимать мы не будем. Раз уж начал, буду играть до конца, не позволю им радоваться тому, что я сижу дома!

— Андришка будет тебя искать в опере, — заметила жена.

— Не беспокойся, я это улажу.

Они молча сели ужинать. Ели салат из редиски и зеленого лука со сметаной. Тяжелую, душную атмосферу молчания нарушал лишь хруст редиски на зубах. Телефон опять зазвонил, протяжно и оскорбительно, но они и не подумали поднять трубку. При других обстоятельствах Коциану пришелся бы очень по вкусу такой весенний ужин. Но теперь он грустил, погрузившись в глубокие раздумья, что свидетельствовало о незаурядности его характера.

— Это вредит не только мне, но еще больше — делу, — неожиданно произнес он.

— Какому делу?

— Авторитету моего учреждения.

— Да ну тебя! — воскликнула жена. — Это вредит именно тебе. Тебе одному. И ты отлично это знаешь сам.

Оба ели молча. Ужин подходил к концу, когда началась художественная часть вечера. Декламировали стихи. Коциан знал их, но теперь они казались ему странными, действовали на нервы. И жене, очевидно, тоже.

— Не люблю стихов, — сказала она.

— Но это хорошие стихи.

— Сейчас они мне не нравятся.

— И мне не нравятся.

Ужин заканчивали без аппетита.

— Душно, — сказал Коциан.

— Можно открыть окно, но на дворе холодно.

— Не открывай. Я пойду прогуляюсь.

Жена пристально посмотрела на него.

— Лучше не ходи, могут увидеть.

— Ну и что?

— Увидят, что все сидят в опере, а ты бродишь по улице, как…

— Как кто?

— Как побитая собака.

— Не говори глупостей. Я хочу проветриться. Принеси мне теплое пальто.

— Я пойду с тобой.

— Не надо. Мне хочется побыть одному.

— Как хочешь, — сказала жена.

На улице Коциан глубоко вздохнул свежий воздух и пошел по направлению к Цепному мосту. Улица была ярко озарена светом неоновых ламп, в воздухе пахло весной. Коциан ускорил шаг. Он сам не понимал, как это случилось, только, когда на мосту его нагнало свободное такси, он поднял руку. Тормоза заскрипели, шофер сказал:

— Садитесь быстрее, на мосту нельзя останавливаться.

Коциан быстро вскочил в машину, и она понеслась в сторону Пешта.

— Вам куда? — спросил шофер.

— К оперному театру, — без колебаний ответил Коциан.

Расплачиваясь с шофером, он вдруг почувствовал, что лицо его заливает краска. Холодный апрельский ветерок приятно охлаждал пылающие щеки. Здание театра выглядело как всегда в дни торжественных вечеров: ветер трепал флаги, ярко горели лампионы, волны света вырывались из вестибюля, а вокруг стояли в ожидании сотни сверкающих машин. «О боже! Что мне здесь надо?» — внутренне содрогнулся Коциан.

— Здравствуйте, товарищ Коциан, — приветствовал его мужчина в галунах, покуривавший сигарету у входа в театр.

— Добрый вечер, Жомбеки, — ответил Коциан, испытывая горячую радость от того, что его увидел здесь швейцар оперного театра, брат одного из подчиненных.

— Так поздно? — спросил Жомбеки.

— Дела, — ответил Коциан. — Надо было закончить кое-что срочное.

— У вас куда билет?

Коциан остановился и, хотя у него никогда не было актерских способностей, попытался разыграть сцену поисков билета по карманам.

— Не утруждайте себя, — сказал Жомбеки.

— Да нет, — возразил Коциан. — Он должен быть здесь. Может быть, в бумажнике? Нет. Значит, в заднем кармане… Тоже нет. Непонятно, — добавил он и покачал головой.

Коциан был красен, как рак, ему было стыдно, что он так паясничает, краска залила ему шею, уши, лицо.

Бени Ференци. Портрет.

Дёрдь Кадар. Строительство.

— Не ищите, — уговаривал его Жомбеки, — теперь уже все равно. Я провожу вас, хотя садиться и не стоит, концерт кончается. Разве можно так опаздывать?

— Слишком много работы.

— Надо оставлять время и на отдых, на развлечения, — сказал Жомбеки, пропуская Коциана вперед.

Он что-то шепнул билетеру, который хоть и посмотрел с удивлением на запоздалого посетителя, но поклонился вполне вежливо. Жомбеки проводил Коциана в раздевалку.

«Что мне здесь надо? — удивленно размышлял Коциан. — Зачем я пришел в театр? Достаточно было остаться на улице и сделать вид… Но нет. Не мог же я бродить у подъезда. Будь что будет. Надо играть до конца. Сдам пальто, и как только кончится концерт и все бросятся в гардероб, я…»

Коциан так и не успел продумать до конца, что он будет делать. Жомбеки помог ему снять пальто. Коциан положил номерок в верхний кармашек, поправил галстук перед стенным зеркалом, подумав при этом, что лицо его выбрито довольно гладко. Из зрительного зала доносились звуки оркестра и быстрый топот ног: вероятно, на сцене исполняли какой-то танец. Особенно отчетливо слышался большой барабан, звучавший глухо и призрачно.

— После окончания этого номера я проведу вас в зал, — сказал Жомбеки.

— Спасибо, — ответил Коциан. — А где здесь?..

— Пожалуйте вот сюда, — указал Жомбеки в сторону, где находился туалет.

— Ах да, конечно, — пробормотал Коциан и вошел в мужскую комнату.

В туалете он опять посмотрелся в зеркало. Знать бы, что так случится, надел бы хоть белую рубашку. Но как он мог без объяснений, после ужина из редиски и лука со сметаной, вдруг переменить рубашку? Однако раз уж он сюда зашел,