Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

И кому это мещанское счастье мешало?

Может быть, из этого гнезда и родилась бы родственная Европе мелкобуржуазная культура бережливости.

Но против этой идиллии восстали все.

И темный дореволюционный хозяин-мужик, желающий повеселиться со снохой — молодой женой сына, и Чехов вместе Горьким, которые ненавидели мещанское счастье. И коммунисты — им мещанское счастье мешало строить коммунизм.

Поэт Александр Блок во время революции 1917 года высказал поэтическое предположение: «да, скифы мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными глазами».

Кто русский народ обучал Европе?

Немного Петр Первый, который резал мужикам длинные бороды. Они считали его антихристом.

Немного Горбачев.

Демократия у нас не удержалась в 1917 году. Дайте новое, коммунизм! Но новое зацепилось за «пороки» человеческой природы. Тогда Сталин включает тему метафизического коммунизма и старается переделать человеческую природу. Улучшить ее. Как? Большой Террор. Счастье Большого Террора. Разве такое возможно?

Еще как! История знает заядлых расстрельщиков, которые даже пропускали выходные дни, чтобы побольше людей поубивать в подвалах НКВД.

Впрочем, это не мешало таким вот расстрельщикам любить пташек. Евгений Замятин, еще один писатель-свидетель большевистской революции, в одном из рассказов описывает революционного матроса-карателя, который, увидев в трамвае озябшего воробья, берет его в ладони, пытается отогреть.

В результате вершиной русской культуры оказывается мудрый Пушкин:

На свете счастья нет, Но есть покой и воля…

Так кто же победит в конце концов: возмущенная норма Европы или русский безжалостный Чевенгур? В свое время Платонов попросил Горького помочь напечатать эту книгу. Горькому книга понравилась, но содержание его ужаснуло. «Чевенгур» напечатали только в перестройку. Скоро, наверное, снова запретят.

Так что присмотримся внимательно к солнцу русского счастья с тем, чтобы оно не спалило Европу.

72. Лубянский ванька-встанька

Однажды гопники сбились в волчью стаю, надели на себя погоны и стали править Россией. Они были так сильны, что переплавили в гопников даже тех своих министров иностранных и прочих дел, помощников, советников, журналистов, прокуроров, которые по природе своей вроде бы не были гопниками. В результате переплавки выражение бывших осмысленных лиц приобрело звериный оскал. Тогда же, в эпоху Великого Гопника, в связи с желанием группы воинственных гопников и некоторых гопниц с замороженными прическами вернуть памятник Дзержинскому на Лубянку, Бог вызвал Дзержинского на разговор в свой подземный бункер. В небесную резиденцию Всевышнего для атеиста и предателя своего собственного польского народа путь был, естественно, закрыт.

— Ну что, Железный? — спросил Бог. — Хочешь памятник? По глазам вижу, что хочешь!

Но все было не так просто. За время, прошедшее после смерти, Дзержинский много думал о своей прожитой жизни. Посмертное существование осложнялось тем, что черти, переодетые революционными матросами, перепоясанными пулеметными лентами, с кокаиновыми глазами расстреливали Дзержинского как заложника раз в месяц, приканчивали его штыками, потом жарили на сковороде и ели с аппетитом.

Это было больно и неприятно, и на следующий день Дзержинский просыпался с тяжелой головой и в полной депрессии. Отходняк был медленным, длился неделями. Только отойдешь — опять расстрел!

С одной стороны, он переживал, что памятник в 1991 году свалили. Но с другой, в Преисподней у него заканчивался адский срок и в конце туннеля ему светило католическое чистилище. Там его не будут жарить, и Бог уже не будет его принимать в шикарном, но очень угрюмом бункере. Чистилище представлялось Дзержинскому туманным шведским поселением, серенькие жилища которого уютно обставлены мебелью из ИКЕА. Множество раз передумав свою жизнь, Дзержинский понимал, что он, если по-польски, popelnil bled, иначе говоря, дал маху. События после его смерти в стране, где он владел судьбами людей, пошли куда-то не туда. Уничтожение эксплуататорских классов уже казалось ему теперь неправильным. Гражданская война — ужасом. Поход на Польшу — сердечной мукой. А государственный красный террор — преступлением, за которое его не зря расстреливали в Преисподней. В свое оправдание он мог сказать, что он был честным революционером, верил Ленину и в светлое будущее трудящихся. Но коммунизм из временного морока превратился в прочный сталинский застенок. Трудящиеся испарились. Стали холопами. Какие-то шутники назвали холопов глубинным народом. Дзержинский захохотал… Новое время работало против него. Возникла ностальгия по родной Польше, по шляхетному детству в черных бархатных штанишках, по семье, дворянскому быту. В Преисподней он перешел на родной польский язык.

— Сегодняшняя игра с моим памятником не имеет ко мне никакого отношения, — сказал Дзержинский Богу. — Памятник хотят вернуть разные товарищи. Мои последователи, чекисты, сделали из меня языческий тотем. Зачем? Чтобы закрепить свою власть навечно, и чтобы их безнаказанность стала законом. Протестная турбуленция взволновала старые кадры, озверели их изношенные лица и сердца — они устроили реванш. Я их понимаю. Участие в красном терроре постепенно превратило меня в садиста. Я полюбил, грешным делом, пугать и мучить людей…

Он замялся, а я вспомнил моего деда, Ивана Петровича Ерофеева, скромного молодого бухгалтера на железной дороге Москва-Петроград, которого лично пугал Дзержинский револьвером. Он целился ему в лицо и требовал сказать, где мой дед прячет золото. Тогда большевики занимались изъятием золота у населения. У Ивана Петровича никогда не было золота, хотя он носил пенсне. Это кто-то написал ложный донос… Иван Петрович не был философом, как Бердяев, с которым, арестовав его, Дзержинскому было лестно пообщаться и затем в недельный срок вышвырнуть из страны. Ленин хотел грохнуть «Белибердяева», ведь тот до революции написал уничтожающую статью о его безграмотной работе «Материализм и эмпириокритицизм». Бердяев насчитал там сотни ошибок! Дзержинский спас Бердяева от расстрела. Пенсне деда свалилось с носа, разбилось об пол.

— Вы, может быть, тут еще и обделались, — поморщился Дзержинский.

— С вами обделаешься, — поспешно согласился Иван Петрович.

Дед не был похож ни на пассажира философского парохода, ни на попа, ни на обладателя золота. «Идите, но, если обнаружим, убью!» Дед был напуган доˊ смерти и — до самой смѐрти. Они с моей бабушкой тихонько возненавидели Советскую власть. Я деда не помню — он умер, когда мне было четыре года. Дзержинский тоже не помнил Ивана Петровича.

— Эта бесчеловечность — моя услада, — вздохнул Дзержинский. — Ну, как лесная земляника…

— Сука ты, Железный, — сказал Бог.

— Грешен, — признался Дзержинский. — Но ведь помимо чекистов меня хотят вернуть еще и все те, кто за мой счет хочет влезть на вершины власти, пройти в Думу, получить право на счастливое обладание садизмом. Ведь садизм в природе людей.

Дзержинский укоризненно посмотрел на Бога.

— Я не виноват в твоих грехах, —