Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

Ельцин. Правда, он пил по-свойски и в этом мало отличался от русского мужика. Но он сдавал позицию за позицией, пытаясь, по мнению народа, понравиться Западу, и его трон рухнул. Правда, напоследок он нашел себе сказочного наследника, Великого Гопника, который был призван защитить Ельцина от уголовки, сохранить счастье в его семье.

Великий Гопник с началом войны в Украине стал на Западе просто чудовищем, чертом, метафизическим злом, — но не для русского народа. Он разгадал секрет народного счастья. Он понял, что ни комфорт, ни уровень жизни, ни дружба с Западом не являются приоритетом для русского народа. У русского народа другие измерения счастья.

Конечно, русский мир расколот на две неравные части. Европа знает Россию по Чехову и Пастернаку. По огромной традиции культуры, которая боролась с властями, была жертвой русской государственности. Мне сейчас даже трудно назвать великого художника или писателя России, который был полноценно лоялен властям. Даже самые покорные конформисты внутри себя порой вскипали.

Но когда началась война в Украине, вдруг отказалось, что мы сильны эстетикой поражения — русская культура всегда проигрывала битву с государством. Иногда это кончалось расстрелом, иногда половинчатым соглашением. Когда Великий Гопник открыл шлюзы народного счастья, повторю еще раз, — наши прославленные писатели превратились в картонные изображения, которые просто-напросто обмякли и распались.

Для европейской культуры России представление о счастье лаконично выразил Чехов: «Любить и быть любимым». В сущности, это подойдет для любой нации, любой культуры. Но если нырнуть в русское народное подсознание, то счастье — это оседлание энтропии.

Когда Иван-дурак, сказочный русский герой, гоняет, как на мотоцикле, на черте по полям, по лесам — вот это и есть оседлание энтропии.

Несколько лет назад на Франкфуртской книжной ярмарке молодой русский эмигрант крикнул мне из зала: «Ерофеев, что такое культура?» Я, стараясь быть лаконичным, ответил: «Культура — это борьба с энтропией».

Русское счастье не принадлежит культуре, хотя описано русской культурой довольно подробно. Русское счастье — это доминирование. В романе «Война и мир» молодые друзья Пьера Безухова считают счастьем разгул, разврат, издевательство над слабыми, бретерство и нарушение всех норм.

Вот в том-то все и дело. Русское счастье — это нарушение всех норм. Вы скажете: так нельзя воевать в Украине, это за рамками добра и зла, но для русского счастья нет пределов вседозволенности. Под флагом «мы лучше всех» — с этого начинается и этим заканчивается русская идеология — с врагами не надо считаться. Не стоит считаться и со своими потерями — в советской песне справедливо поется, что мы за «ценой не постоим». А если труп солдата-сына вернется домой с Украины, отец скажет, что сын выполнял патриотический долг и в конце концов будет счастлив. Да еще сможет на военную компенсацию купить небольшой русский автомобиль и ездить на нем вместо сына.

Слушайте, это же не в первый раз. Красная армия почему победила белую, с аристократическими офицерами? Потому что она кайфовала от разрушения старого мира. Почему поддержанное Николаем Вторым массовое движение «Черная сотня» активно занималось еврейскими погромами? Это тоже в кайф. Недаром Андрей Платонов в своем романе «Чевенгур» показал народное счастье в гражданскую войну: там и садизм, и братство, и наплевательство. Действие этого романа происходит на южных границах России, возле Украины. Писатель вскрыл сущность русского удовольствия. Чевенгуровцы (солдаты Красной армии) едут по степи с винтовками, кого-то пугают так, что он писает по ногам, кого-то раздевают догола, кого-то насилуют, кого-то расстреливают. Они счастливы — они строят новый мир. А вот, пожалуйста, великий поэт и прозаик Михаил Лермонтов. В своей классической книге «Герой нашего времени» он показал, что настоящее счастье русского офицера — это обидеть женщину, убить соперника.

Но русское счастье имеет и совсем обратное измерение. Главное, подальше выйти из нормы. Роман Гончарова «Обломов» показал нам фигуру отчаянного лентяя, который ловит счастье в том, что ничего не делает. Недаром его антиподом выступает немец Штольц — тот стремится к нормальному успеху, а Обломову это кажется гадостью. А есть и другой пример русского счастья — стать святым. Уйти от нормы в блаженство, в самопожертвование (как простой крестьянин Платон Каратаев в том же романе «Война и мир») или в глобальное пьянство (это воспел мой однофамилец Венедикт Ерофеев в книге «Москва-Петушки»).

В Европе счастье — это достижение высшей нормы. Все идет по плану, но вдруг удается достичь пика в финансах, на работе, в любви. Удержаться на этом пике невозможно, но пик нарисовался и стал понятен.

Европейское (включая, конечно, немецкое) счастье делится на несколько подвидов:

Семейное счастье — семейная гармония.

Экономическое счастье — благополучие.

Метафизическое счастье — обретение бога или его суррогата.

Чехов, как мы видели, хотел последовать за Европой (кстати, его бабушка была украинкой, и он в шутку называл себя в молодости украинским писателем и высоко отзывался о бытовой культуре крестьян, когда оказался на отдыхе в Сумской области Украины). Но вот совсем другой пример. Мой современник, еврейский писатель-эмигрант Фридрих Горенштейн последние годы жизни прожил в Берлине. Когда началась перестройка, я там встретился с ним. Мы шли по Курфюрстендамму, был обеденный час. Берлинцы обедали на свежем воздухе.

— Так хочется, — сказал прекрасный писатель, — подойти к кому-то из них, вырвать тарелку с едой и швырнуть на улицу.

Он простодушно улыбнулся. Вот тоже русское счастье.

Русский народ никогда не прошел европейскую выучку. На мой взгляд, турки или даже иранцы ближе Европе по многим показателям. Прагматики по своей сути, они — торговые нации, в них сидит мусульманская верность сделке. Откуда взялось это русское счастье, какова его генеалогия? Удивительное соединение древнего человека дремучих лесов, который борется с негарантированным земледелием, с пережитками бесчеловечной Золотой орды — это разлом цивилизаций. Русский человек полон метафизики сомнения. Ему тесно, неудобно в нормальном мире. Он тянется к энтропии, чтобы на ее основании построить новый мир. Русский человек — утопист, у него гуляет воображение.

Русский мир находится на разломе двух миров: Европы и Азии. Русское счастье тоже расколото.

Наш человек счастлив, когда разрушает. Он смутно понимает, что с миром что-то не так. Это метафизика сомнения свойственна Ивану Карамазову. Но он не доходит до предела этого понимания. А вот Ленину кажется, что он нашел истину: радикальное разрушение мира, и создание нового. Это работа воображения. Обычное нормальное счастье у нас — скучное дело.

Вся русская литература боролась с мещанским счастьем. Это — метеная изба, сиротливая герань в горшках на подоконнике, кошечка (живая и как копилка). В советском варианте это дешевый