Смог - Павел Луговой

из переулка два пэпээсника, Геннадий Суренович невольно берётся за сумку, крепче прижимает её к себе. Как будто полицейским есть до него какое-нибудь дело, будто они могут ни с того ни с этого заподозрить Гешу в нехорошем и спросить, этак с прищуром: а что это у вас, гражданин, вид такой вороватый? А что там у вас в сумке?.. Да если бы и спросили… какое их дело, что́ это там такое.

И всё же, мимо них он проходит, стараясь не смотреть в глаза (как собакам), невольно выстрогав морду попроще, а взгляд позадумчивей — не вижу я вас, не вижу.

Разминулись.

Да, так что там про Маринку?.. А, да — стервь. Это он понял году на третьем, когда явилось на свет её ехидненькое «Геша». Вот тогда и распробовал он семейную жизнь по-настоящему, со всеми её прелестями. В общем, история древняя, как бивни мамонта: «Геша может ты встанешь с дивана и хотя бы пропылесосишь?», «Хомячок, когда, наконец, ты займёшься…», «Такое чувство, что я и баба и мужик…», «Нет в доме мужика, нет…», «Гешенька, может, ты вспомнишь, что я женщина и…», ну и конечно же «Деньги-Денег-Деньгам-Деньги-Деньгами-О деньгах».

Геннадий Суренович мстил иногда, если сильно доставало: мог не жрать сутки-двое под видом больного зуба (а Марина очень не любила выбрасывать еду и когда он молча сидел с кислой мордой, вызывающей на сочувствие), мог «нечаянно» разбить любимую женину чашку, мог файлы её поудалять, с понтом вирус… Ведал ли он, что судьба уготовила ему возможность отплатить по-настоящему — одним махом и за всё!..

В тот же, третий, год родилась Наташка. Сына Геннадий Суренович не хотел, потому что не в верил в свои способности к мужскому воспитанию. Да и был он домоседом, а с пацаном разве дома посидишь, перед ящиком — с ним то на каток надо будет, то на рыбалку, то ещё чего-нибудь из «мужских занятий» вспомнит эта стервь. А забабахав девку, Геша тут же умыл руки: ты же понимаешь, Мариночка, воспитание девочки — сугубо твоя обязанность. Я готов со своей стороны обеспечить отцовскую строгость и любовь, но всё остальное — твои заморочки.

Лет через пятнадцать стало в доме две бабы — две стерви, и играли на скрипке Гешиных нервов они уже на пару, в два смычка. Слава богу, младшая рано вышла замуж (красивая получилась тёлка) и свалила с муженьком-эстонцем в его замшелую Эстонию, а потом перебралась в страну конопляного дыма. Маринка с ней скайпилась-емэйлилась, но Геннадию Суреновичу рассказывала только о глобальных новостях вроде рождения внука. А Геше и не больно-то было интересно, ибо известное же дело: дочь — отрезанный ломоть…

На Косыгина — запруда. Столкнулись два драндулета, да прямо на пешеходном переходе. Козлы.

Осторожно — не дай бог уронить! — Геннадий Суренович перевешивает сумку на другое плечо. У бордюра едва не падает, поскользнувшись. Какая-то женщина тянется поддержать его: «Ой, тише, мужчина. Очень скользко».

Куда ты лезешь, дура, семь пудов подпирать!..

В неловком Гешином недопадении сумка взлетает чуть ли не выше головы и устремляется вниз, к его колену. В последнее мгновение он успевает убрать колено и в наклоне погасить ускорение сумки, чтобы избавить её (вернее, то, что в ней) даже от резкого рывка — мало ли что.

Уф, пронесло…

Рак заполз в Маринкин желудок потихоньку, исподтишка, незаметно, так что, когда заметили, было уже поздно. Врачи вскрыли, посмотрели, да тут же и закрыли — нечего там было уже оперировать. «У вашей супруги рак, — сказали они. — Неоперабельный».

«Неоперабельный?» — уточнил Геша.

«Неоперабельный, — подтвердил суровый врач. — Полежит недельку, швы заживут — забирайте домой».

Легко сказать — забирайте. А чего с ней дома делать? Ладно, говно вынести — хрен с ним, таблетки там дать, постель постелить. Но ведь она же орать будет по ночам — не уснёшь…

Впрочем, всё оказалось не так уж страшно. Маринка до последнего, до дней невыносимости боли отказывалась валяться в постели — и убирала и жрать ему готовила, будто ничего и не было, или словно она хотела саму себя убедить, что с ней всё в порядке, а может, ви́ны свои отрабатывала — только кряхтела да замирала иногда, уставясь невидящим взглядом в окно, на беспросветную пургу. И не было больше ни «Геш», ни «хомячков», а только вздохи, постанывания да тихое заунывное бормотание в углу: «…зриши нашу беду, зриши нашу скорбь: помози нам яко немощным, окорми нас яко странных…».

«Зриши, зриши, — думал в такие минуты Геннадий Суренович, — да только на кой хуй нужна ты, стервь, на небе с твоими заморочками».

Они почти не разговаривали в те дни. Да и о чём было с ней говорить?

Ноги раздвигать она категорически отказывалась. И хотя Геше это давно уже не так уж было и нужно, однако, важен сам принцип. Ему даже в самом деле стало чаще хотеться, несмотря на подспудное отвращение к её больному организму. А Маринка — ни в какую. Один раз он всё же вынудил, она дала, а потом орала ночью так, что Геннадий Суренович думал уж, всё, сейчас отойдёт. Не отошла, но сказала, что секса больше не будет. И как ни напирал Геша (из принципа), не дала больше ни разу. Вот такая сука…

Он поворачивает на Тургенева и уже видит свой дом. Неосознанно прибавляет шагу, торопится. Сумка начинает болтаться и биться о бедро, он осторожно, но крепко прижимает её к себе. Хотя это неприятно и… страшно. Когда с ментами расходился, как-то не заметил, а сейчас — страшно. За карму. За судьбу свою, которая с Марининой смертью сделала крутой поворот с колдобистой просёлочной дороги на комфортабельное скоростное шоссе.

У подъезда ещё раз поскальзывается, и поддержать на этот раз некому. Когда сумка ударяется о столбик, подпирающий козырёк над дверью, сердце его застывает на мгновение, а уши сворачиваются в трубочку, чтобы не услышать…

Но нет, удар, кажется был не настолько силён. На всякий случай он осторожно ощупывает сумку… Нет, бог миловал.

На третьем этаже попадается соседка из двадцатой.

— Геннадий Суренович, — глаза её и вся физиономия быстро принимают сострадательное выражение. — Бедненький Геннадий Суренович… Примите мои… Простите, что не смогла попрощаться с Мариночкой. Мне так жаль…

— Ничего, ничего, — пыхтит Геша, торопясь пройти мимо. За своё реноме он не боится — понятно же, что муж страдает от недавней утраты, ему не до пустой болтовни, а что