Путь Абая. Книга II - Мухтар Омарханович Ауэзов

Нынешняя зима для него благодатна тем, что увела его от людской суеты и дала ему возможность спокойной работы. В эту зиму он написал много стихов, которыми сам остался доволен. И всякий раз, когда после беспамятного вдохновенного полета в пределы нового сочинения он возвращался назад на землю, - перед ним возникали эти знакомые белые холмы, как бы приветствуя и ободряя его. Абаю представлялось, что они, выглядевшие по-разному в соответствии с тем, какая стояла погода, - в точности передавали своим видом то настроение, чем дышало только что написанное стихотворение. В пасмурный, тихий, мерклый день и стихи, и холмы оказывались под одинаково печальным серебристым светом - в тоске по будущим солнечным дням. А в яркий солнечный день в стихах и на ослепительно белых холмах вдруг проскальзывала сизая тень тоски по вчерашнему серенькому ненастью, тень грусти по прошлому. Холмы - как вечные пленники своей несбыточной мечты.

А сегодня Абаю показалось, что он узрел какой-то новый, незнакомый облик холмов. К ближайшему из них, словно замершему в настороженном ожидании, по белой равнине медленно продвигалась серая масса овечьей отары. Чабан на коне, взобравшись на каменный пригорок, что-то пел еле слышным издали голосом. О чем он поет? Кому? Может быть, холмам, чтобы они не грустили о прошлом...

У Абая есть теперь постоянный товарищ дней его уединенных - как сегодняшний. Это Баймагамбет, умевший говорить хорошо, складно (если в том была надобность), но и умевший хранить молчание. Когда он чувствовал, что говорить ему не надо, он сидел рядом и что-нибудь мастерил. Сейчас занялся тем, что к красной рукоятке камчи из таволги прикреплял новую желтую ремешковую петлю.

Бросив взгляд на Абая, вдруг задержал его на нем - и стал с любопытством наблюдать за тем, что Абай воспроизводит из себя. Тот встал на ноги возле столика и, что-то бормоча себе под нос, начал двигать руками весьма странным образом. Баймагам-бет не замечал раньше подобных движений за ним. Правда, раза два было что-то похожее, но тогда было понятно: Абай просто жестами просил принести ему чернил и бумаги, не желая произнесением слов спугнуть пришедшую в голову стихотворную строку. Но теперь - в упор глядя на своего нукера-секретаря какими-то холодными, отчужденными глазами, нетерпеливо махнул в левую сторону дома и подал рукой знак, означавший: «скорее принеси!» И больше по наитию, чем по догадке, Байма-гамбет внял ему, сходил куда надо, принес и положил на столик два пухлых тома русских книг.

Быстро опустившись на колени, Абай припал к одной из книг, раскрыв ее на нужной странице, и стал читать про себя. Через некоторое время, усевшись поудобнее, откинулся назад на подушку и начал издали посматривать на вторую книгу...

Эти две книги были никому другому в ауле не понятные книги русских акынов - Пушкина и Лермонтова. С появлением этих книг в доме хозяином были забыты все «хикметы», «шейхи», «хафизы», «рубаяты», но некоторые благочестивые правоверные, коим приходилось останавливаться в доме Абая, видя его читающим эти толстые книги, преисполнялись к нему величайшего уважения: они думали, что он читает шариат, и пытались угадать, что именно.

- Наверное, читает поминальный хатым из Корана. Сам читает, ему и муллу не надо просить! Это большая заслуга перед Аллахом! Зачтется ему.

Но увидев, что книга раскрывается не с той стороны, как арабские книги, и в ней нарисованы какие-то картинки, благочестивый гость оказывался убитым наповал и замолкал, вытаращив глаза и ухватив себя за бороду.

- Но для чего же читать с таким усердием эти неправоверные писания? - молвили они язвительным шепотом. - Е! В нем это гордыня говорит, высокомерие сказывается! Хочет показать, что он ближе к русским властям, чем все остальные!

Абай знал, что многие из тех, любимых, что пришли в его жизнь из этих книг, останутся бесконечно чуждыми, словно призраки, для тех людей, которые окружают его в просторном степном доме. Но он старался особенно не переживать из-за этого.

Знал он также, что многих его соплеменников беспокоит то, что он столь привязан к неживым своим друзьям из книг. Но разве можно назвать их неживыми? Нет, они-то как раз не мертвы - они бессмертны, они заповедали миру навеки запомнить их имена!

Люди умирают, в память о них остаются одни могильные холмики. Но и эти бренные знаки внимания к ушедшим со временем

стираются, могилы оседают и сравниваются с землей. С этим память о любом человеке и угасает навсегда. Угасает в вечности. Тогда и приходит конец ему - истинный, окончательный, бесповоротный... А эти два русских человека, которых казахи даже не знают, утвердили память о себе на земле, незыблемую и величественную, как две вершины Акшокы, вознесшиеся к небу.

Абай подумал: «Благословен народ, просветленный великим искусством. Уа, если бы и нам предки могли оставить такие драгоценные клады знаний!» Эти два русских поэта представляются Абаю двумя близкими между собой людьми, как родные братья.

...Был старший брат, в котором кипели сила ума и гнев, который умел побеждать грозным оружием своего искусства, умел ненавидеть и любить, и который сгорел от своего пылающего внутреннего огня. За ним - младший брат, видевший всю отчаянную душевную муку старшего брата и со словами: «Погиб поэт, невольник чести!» - сам бросившийся в смертельную схватку с убийцами и погибший от их рук.

Абай задумчиво пробегал глазами строки письма Татьяны Онегину.

- До чего прекрасен язык! - невольно воскликнул Абай. - Не стихи, а дыхание сердца! Его живое, сильное биение! И какая глубина и сила нежности!

Тут глаза Абая ушли в сторону от книги, - и он вспомнил свои стихотворные строчки, которые пришли к нему вскоре после прочтения письма Татьяны:

Речь влюбленных не знает слов.

У любви язык таков:

Дрогнет бровь, чуть вспыхнут глаза -

Вопрос иль ответ готов.

Это были начальные строки стихотворения, рожденные сочувствием к чужой страстной и нежной любви, а не своими любовными чувствами. Их отсвет уже ускользал из его души, как тает утренний туман. Он захотел вспомнить: «Приходилось ли мне слышать