Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— Они хуже мертвых, — с ожесточением сказала она. — У мертвых хотя бы есть могилы.

Мама панически боялась, что я эмигрирую. С давних пор рассказывала ужасы о русской эмиграции. В ее рассказах эмигранты только и делали, что голодали, спивались, отчаивались, униженно просились на родину, стрелялись и вешались. В лучшем случае белые полковники становились ночными таксистами, графини — горничными, княжны — проститутками. Но затем и они, как и все остальные, стрелялись и вешались.

Моя антисоветчина началась с наглядных примеров. Наглядным примером была мама, которая пришла от Парижа в восторг на всю жизнь. Она считала французов высшей расой. Она во всем готова была брать с них пример: в одежде, еде, манерах. Она издалека любила и Россию, говорила, что в провинции живет много чистых, прекрасных людей. Но когда ее троюродный брат Геля в черном костюме и серой сорочке, с зачесанными назад волосами, приезжал к нам в Москву из Тамбова, она относилась к нему скептически. Наглядным примером был и мой папа, который работал на Советский Союз, но в душе тоже обожал Францию, правда, он был более молчалив.

Мы спорили с мамой до хрипоты.

24 февраля

Великий Гопник настежь открыл шлюзы народного счастья. Картонные фигуры русской культуры размякли и потекли.

Мама прожила в Париже с моим отцом много лет и пропиталась Францией насквозь. Папа занимал в Париже крупные должности. Одно время он был заместителем генерального директора ЮНЕСКО. Родители жили в элитном округе, на тишайшей, цветочной площади президента Митуара, если не шикарно, то привольно.

Они не слишком зависели от советского посольства, и папа гордился тем, что однажды увернулся от поцелуя взасос, которым его захотел наградить, вместе с орденом Дружбы Народов, известный целовальщик Брежнев. Отец как международный чиновник не имел права получать национальные ордена, даже награды своей страны. Брежнев, приехав с визитом в Париж, тайно вручал ему орден. Папа в последний момент подставил для поцелуя щеку. В свободное от работы время папа играл в теннис, а мама любила Францию.

Но чем больше мама любила Францию, родившую как будто специально для нее импрессионизм, простор Елисейских Полей, устриц и Кот д’Азюр, тем больше она боялась, что я эмигрирую. Да, я забыл добавить Матисса! Ах, как мама его обожала, особенно золотых рыбок и танец.

Чтобы как-то уравновесить свое обожание, она рассказывала нам в Москве за столом в тесной компании, что французы бывают ну такими глупыми… Вот, например, пожилая консьержка их барского дома, которая по совместительству убирала родительскую квартиру.

— Как-то раз я угостила ее кусочком черного хлеба, который привезла из Москвы. Она была в полном восторге, но при этом озабоченно спросила:

— Ах, какой вкусный хлеб, он у вас всем доступный?

Мы радостно ржали в ответ.

Наши ужины в родительской квартире на улице Горького превращались в нескончаемый спор. Все начиналось с ерунды, случайного замечания или обмолвки. Но с чего бы это ни начиналось, мы фатально съезжали на тему эмиграции. Например, обсуждали модную в 1990-е тему гомосексуализма. Тогда всех знаменитостей записывали в геи без разбору.

— Для нас, русских, стать эмигрантом — это все равно что поменять половую принадлежность! — провозгласила мама.

И понеслось!

— Это не аргумент! — качал я головой.

Моя польская жена сдержанно улыбалась. Она обычно не участвовала в спорах из деликатности, но тут не выдержала:

— Галина Николаевна, — сказала она, волнуясь, и потому с большим, чем обычно, неискоренимым польским акцентом, — зачем при мне ругать эмиграцию, если я сама эмигрировала только не на запад, а к вам в Россию?

— Ну это другое дело! — отрезала мама.

— Что значитдругое! — вскричал я.

— Но вы же можете ездить к себе домой в Варшаву!

— Да, может, — не унимался я. — Но живет-то она в нашем коровнике!

— Подумаешь, Польша! — мама презрительно махнула рукой.

Никита Член, со стоячим воротничком, верный кавалер моей младшей сестры О., оглядывал нас с нескрываемым страхом. Он, как я сказал, смертельно боялся моей мамы. Однажды, на ее ехидный вопрос, как звали Ленина, эрудит от страха выпалил:

— Василий Иванович!

Общий хохот. Студент выбежал из-за стола. Зацепился за ножку стула. Упал. Вместе со стулом. С ним случился припадок. Он забился в конвульсиях.

Отвернувшись от студента, мама возвращалась к спору со мной, постоянно усиливая градус антиэмиграции.

— Они хуже мертвых, — настаивала она. — У мертвых есть хотя бы могилы.

Когда я был маленьким, у меня сжималось сердце от этих рассказов. Мне было нестерпимо жаль эмигрантов. В детстве до двенадцати лет я жил вместе с родителями в Париже, и мне все время хотелось увидеть голодного русского эмигранта. Но когда я переехал в Москву учиться в советской школе и жить с бабушкой, то при этих рассказах меня стала душить злость:

— Но ведь они уехали из России из-за вас, коммунистов!

— Речь идет не о них, а о тебе, — возражала мама. — Тебе нельзя уезжать!

В отличие от меня О. никогда не перечила маме. Наши яростные ссоры с мамой были все-таки диалогом, в то время как моя младшая сестра считала диалог бесполезным. Обиднее всего было то, что с точки зрения здравого смысла мои родители были образцами порядочных людей. Но именно потому, что в них было свое собственное представление о культуре, наши отношения скатывались к абсурду. Будь они простыми, непритязательными людьми, мы бы нашли с ними общий язык. Но у них был и свой международный опыт, и свои жизненные установки, вкус, наконец, стриженные газоны на даче — все это мешало нашему взаимопониманию.

Градус антиэмигрантского настроения за столом у отца был гораздо ниже, чем у мамы. Казалось, что этот спор просто ниже его дипломатического достоинства, хотя скорее всего он, навоевавшись с Западом на работе, хотел мирного домашнего застолья.

Теперь, после его смерти прочитав его юношеские дневники, я не знаю, что и подумать: возможно, он бы и сам уехал, но его сдерживала верность присяге. Его аргументы в пользу жизни в России были блеклыми и приблизительными. Он пускался защищать нашу страну, исходя исключительно из солидарности с мамой. В 1990-е годы он вообще помалкивал. Он вышел из партии, но к Ельцину не испытывал больших симпатий и впал в политическую спячку.

Когда казалось, что семейное застолье уже окончательно испорчено, вдруг наступало перемирие. На стол подавались чайные голубые чашки дрезденского сервиза. Мама приносила на серебряном подносе из кухни высокий, того же сервиза чайник с бергамотовым чаем. Само разливание чая по чашкам примиряло спорщиков. Мама ставила на стол свой коронный лимонный