Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

Папа произносил тост за маму. Стоя. В этом тосте были слова о мамином уме, красоте и литературном таланте. Иногда тост затягивался:

— Она — человек, который…

— Володя, прекрати!

Тогда мы все просили, чтобы он продолжал. И все было бы хорошо, но тосты были каждый раз одни и те же, слово в слово. И когда наконец папа заканчивал тост, я чокался с мамой, как будто с ней вообще не спорил, и мама чокалась со мной вполне благодушно. В этот момент бабушка тоже поднимала бокал:

— И за бабушку! И за бабушку! — восклицала она раскрасневшись.

Все радостно бросались чокаться с бабушкой — ее призыв окончательно снимал напряжение и уводил абсурд в бесконечность.

26. Бабушка. Полдень с Зингером

— Вот уж кого не ожидал я здесь встретить, — сказал я, входя в конюшню, и дружески пошлепал его по колесу-колесику. Он скромно стоял в простенке. Он не откликнулся, но потянулся ко мне всем своим существом.

Вот уж кто семейное существо, так это ты! Семейный бог в сотнях тысячах лиц. Спаситель не хуже Иисуса Христа. Великий мистификатор. Что там у тебя за платиновые костыли? Где прячешь ты свою кощееву красную ртуть, которая нужна для грязной ядерной бомбы? Эту красную ртуть ищут всем миром спецслужбы и террористы.

Для бабушки ты был пожизненным кумиром. Ты строчил — она была счастлива. Я плохо знаю твою анатомию. Меня даже близко не подпускали к тебе, чтобы тебя не повредить. Ты был гениальным созданием, не хуже паровоза. Ты для нее был всем. Она играла на тебе, как на баяне. Она была верна тебе больше, чем Ивану Петровичу. Дед умер в 1951 году, не дожив, по ее словам, двух месяцев до получения ордена Ленина. Я бы этим орденом наградил тебя. Я так и не узнал никогда, как она с тобой познакомилась. Во всяком случае, это было в Серебряном веке. Она тебя расковычила, отряхнула и сделала одушевленным.

Когда я достиг переходного возраста, бабушка повела меня с собой в женскую баню в дачном поселке Чкаловское. Я там полностью оконфузился. Голые тетки орали на нее за то, что она привела в женское отделение возбужденного юношу.

— Вы только посмотрите! — кричали тетки. — О, ужас! У этого хулигана там всё стоит! Немедленно прекрати! — требовали они у меня.

— Что вы понимаете! Это у него такая конструкция! — бабушка махала на теток руками и сиськами. — Пойдем отсюда, внучок!

На даче после бани мы продолжали выяснять с бабушкой отношения, и я так разозлился, что назвал ее дурой. Тогда ты, Зингер, соскочил со своего пьедестала и, обернувшись моим отцом, залепил мне пощечину. Я многое что забыл из тех времен, не до, не после отец не бил меня по щекам, но именно поэтому пощечина горит на моем лице до сих пор. Она дала мне возможность в конечном счете освободиться от всех обязательств по отношению к отцу, вообще к семье. Это была твоя, Зингер, пощечина.

С той пощечины начался закат нашей семьи. Ты понимаешь лучше меня, что семья похожа на корову. Верно? Корова пасется на лугу. Корова обмахивает себя хвостом. Лето. Вокруг нее летают омерзительные слепни. Они прикладываются к корове всем своим телом, но это не дружеское объятье, а поцелуй кровососа. Праздник кровопития! Летают мухи, деля пространство на геометрию. Мухи и комары норовят залезть в коровьи глаза. Словно хотят посмотреть на мир коровьими глазами и умереть. Смерть комара — это тоже несчастье. Трава высокая. Вкусная. Оттуда, из глаз, мух и комаров хвостом не отгонишь. Глаза коровы плачут. Вымя трясется. Жара. Мотыльки крутятся перед коровьим носом. Мотыльки — любимое слово Пушкина. Мотыльки хотят заглянуть корове в душу. Но есть ли у коровы душа? Рядом река. Слепни вновь лживо присягают на дружбу, но вместо этого кусают коровий прелый зад. Корова жует траву. Она счастлива. Солнце. Полдень. Корова похожа на семью.

У каждой семьи есть свой полдень.

Раздается выстрел — корова падает. Никто не хотел убивать корову, но она упала и сдохла.

— Вы будете жить у меня в конюшне, — сказал хозяин Кровати-и-Завтрака. Кровать-и-Завтрак находились на склоне горы. Итальянца спортивного вида звали совсем не по-итальянски Вальтером.

— Почему в конюшне, Вальтер? — чуть насмешливо спросил я.

С террасы его частного паркинга открывался вид на Лигурию. На ребристое, как бабушкина стиральная доска, море, на игрушечную железную дорогу, на такую же игрушечную автостраду с детскими машинками фирмы Динки-тойс. А еще на игрушечную церковь с белыми часами, на колокольню, которая отбивала время каждые четверть часа, и время испуганно вылетало из колокольни и кружило над морем, как серый самец-габбиано, а потом возвращалось на свое насиженное место.

Вальтер засмеялся бодрым смехом начинающего мелкого бизнеса:

— Сейчас увидите.

Щелкнул ключ. Мы с Шурочкой вошли. Из конюшни Вальтер сделал шикарный апартамент. На сводчатом потолке висели два ржавых крюка, как привет от старой конюшни. На них подвешивали сбесившуюся лошадь, чтобы она, сказал замысловато Вальтер, не чувствовала ногами землю и постепенно успокаивалась. Я стал предрекать его Кровати-и-Завтраку большое гостиничное будущее. Хозяйка по имени Алессандра с бежевыми бретельками лифчика, опавшими и висевшими у нее чуть повыше локтей, повторяла за мной беззвучно губами каждое сказанное мной слово. Ее трудно было заподозрить в глухоте или в дебилизме, но она шевелила губами с редким постоянством.

В простенке между дверью с белой занавеской и французским, в пол, окном с такой же кружевной занавеской стоял старый стул. А рядом со стулом на своем рабочем столике стоял ты, господин Зингер.

Певец столетий. Я обрадовался тебе, как родному человеку. Потому что ты — самая простая рифма к бабушкиной жизни, ну как кровь — любовь.

Кровь — любовь. Я подумал, что не зря я никогда не писал о Зингере, потому что он — такая банальность: антикварная многотиражная версия ностальгии, когда перехватывает горло, а рядом тебе говорят: «У тебя тоже перехватило горло?»

Но в этот раз на склоне горы, смотрящей на город-пряник, я не на шутку удивился точеной шейке Зингера и его штурвалу, который мне постоянно хотелось когда-то крутить, превращая Зингера то в яхту, то в пулемет, потому что Зингер строчил, как пулемет, но бабушка хмурилась и запрещала:

— Не трогай.

Это не трогайраспадалось на кучу дополнительных банальностей.

— Зингер спас мне жизнь, — говорила Анастасия Никандровна. — В блокаду, когда твой дедушка уже не мог ходить от слабости, я всё строчила, строчила, строчила…

Ну да, мой милый Зингер, потом