Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

9 октября

Мой папа празднует свое 90-летие. Вокруг обеденного стола бегают его внуки и правнуки. Последний день рождения. Папа удивляется: столько детей! Откуда они взялись?

22. Семейный квартал

О. направилась в гудящий улей родительской столовой. Я за ней по коридору, заставленному пестрой библиотекой: собраниями сочинений, мемуарной литературой, книгами по дипломатии, пыльными атласами далеких лет, где Польша именуется зоной государственных интересов Германии, книгами с подписями друзей, вроде справочника по государству Мали, случайным книжным барахлом.

Я невольно остановился у порога, прислонясь к косяку стеклянных дверей.

За расставленном для праздничного обеда столом сидела вся наша семья. Вот мама, во главе стола, с прекрасной прической, большими коричневыми пятнами на лице, под абстрактной картиной Немухина, написанной красками оттепели. На другой стене, будто для контраста, большая неподвижная «Черепаха» Плавинского.

— Где вы пропали? — негодует мама, через плечо обращаясь ко мне.

— Мы курили, — О. обняла маму за плечи.

Уже закончена основная часть обеда. Мамино фирменное блюдо, курица под миндалем, полностью ликвидировано. Женщины помогают маме убирать со стола, готовясь к десерту. Я вижу их мелькающие локти.

— Мы вас заждались, — все еще негодующе говорит мама.

— Мы разговаривали, — улыбаюсь я.

Папа в легком голубеньком джемпере, справа от мамы, поднимает голову и понимающе кивает.

— Ну проходи, — говорит мне мама.

Но я завис у косяка. С некоторой тревогой я вижу, что за длинным столом порхают не одна, не две, а целых три с половиной моих жены — они до тех пор не пересекались. Моя первая жена говорит, собирая посуду, с явно выраженным польским акцентом — она у меня полька, из Варшавы.

Возле нее мой сын Олег, похожий скорее на своих польских родственников, чем на меня, ее покойный брат Дамян, с праздничным водочным блеском в глазах, приехавший навестить нас на неделю. Жена сына и моя внучка Каща — они теперь перебрались в Польшу, живут возле маленького города на Мазурских озерах, наслаждаются грибами и прогулками, редко бывают в Москве.

Говорят, природа отдыхает на детях, но в их случае дети отдыхают на природе. Веслава хочет подчеркнуть за столом, что она — моя главная жена, которую мама любит, и потому она говорит нервно и громко:

— Галина Николаевна, какие расставлять чашки для чая?

Мама, отвлекаясь от каких-то нахлынувших на нее мыслей, говорит:

— Голубые.

Мне кажется, что мои жены вот-вот вцепятся друг другу в волосы или наоборот вынесут мне общий страшный приговор, но ничего не происходит, все мирно собирают посуду.

На дальнем конце стола сидит полжены. С ней я прожил полтора года, с ней мы съездили на Аляску в эскимосский город Ном. По дороге назад она пропала в суматохе франкфуртского аэропорта, вышла только к отлету самолета в Москву. Позже я понял, что она пропала, чтобы позвонить — она уже тогда головой сбежала от меня к профессиональному мойщику окон, который, как однажды рассказала мне в Париже моя многолетняя любовница Маша, в конце концов повесился на батарее.

Ее лица я не вспомнил, но вспомнил фотографию, которую сделал на Аляске: она возле бочки с горячей минеральной водой, голая, с разлетающимися в разные стороны сиськами, дерзким взглядом и возбужденными гениталиями — наверное, уже тоскует по мойщику окон.

А вот и та, которую мама терпеть не могла — в рваных колготках — с африканскими косичками. В Нью-Йорке она была поражена обилием губной помады. На любой вкус. В Гуггенхеймский музей отказалась пойти наотрез. Неинтересно! Сидела, несчастная, страдала в гардеробе. Но у нее хорошо получались фотопортреты гостей моей многолетней телепрограммы «Апокриф».

Наконец, моя третья жена, Катя, которой мама передала меня перед смертью, перепоручила. Я вижу двух моих дочек, несмотря на разницу лет они вместе бегают вокруг стола, играя в прятки и прячась за занавесками.

— Осторожно! — хочется крикнуть им: я боюсь, не встретится ли им за занавесками горизонтально болтающийся мойщик окон, но крик не проходит у меня через горло.

Помимо семьи я с удивлением обнаруживаю уходящий в никуда сонм гостей, ожидающих чая. Вот известная писательница Тамара, которая очень нравилась маме. Когда-то мы с ней начинали дружить, и мне было с ней интересно. Она как-то раз задержалась, мы ночь просидели на кухне, она съела и выпила весь холодильник — вот это витальность!

Она пришла с начинающим писателем Ерёмой. На тот момент длинноволосый, с косичкой, сторонник социальной справедливости, враг банкиров. Я слышу, как он выступает в защиту конспирологии:

— За дьяволом скрывается Бог, за Богом — дьявол, а за дьяволом снова Бог и так до бесконечности.

— Какой же ты умный! — восхищается им Тамара, впрочем, не без иронии.

Дальше я вижу французскую пару, посла Франции в Москве и его жену Полин, которых я сам привел в дом родителей, думая, что они друг другу понравятся, но мама рассердилась на меня, потому что я заранее ее не предупредил. Стас взволнован тем, что видит моего отца и спрашивает его, пригибаясь к столу:

— Сталин, по-вашему, был садистом?

Папа переводит разговор на свое юбилейное интервью для газеты «Труд»:

— Вы знаете эту газету? Я, хочу вам сказать, поддержал политику нашего президента. За ним сила. Он возродит суверенитет России.

— Что? Что? — врывается в разговор мама. — Какой еще суверенитет! Если бы я не была такой старой, я бы, знаете, что с ним сделала!.. — Она неожиданно взмахивает рукой, в которой держит воображаемый… паф-паф!

Никита Член бросается к ней:

— Галина Николаевна, вы… вы лучше всех! — он берет ее руку с воображаемым не скажу чем и страстно целует. — Спасибо вам, — отрываясь от руки, — от всей нашей команды!

По своим взглядам Никита принадлежит к тайному обществу анти-гопов, радикальных противников Великого Гопника. Об этом знают все, кроме моей мамы.

— Никита, — назидательно говорит мама, аккуратно отбирая у него свою руку, — нельзя же в самом деле так слюняво целоваться!

— Галина Николаевна, ну зачем вы так! — конфузится антигоп.

Мама аккуратно вытирает руку салфеткой.

Я с удивлением вижу Борю Немцова. Боря — живой, глаз блестит, он рассказывает моему папе одедушке— это Ельцин. Ельцин хочет сделать его президентом. Рядом с ним Хакамада, а с Хакамадой заигрывает мой друг Артур по прозвищу Горемыка. Боря громко спрашивает меня, стоящего у косяка:

— Имеет ли право политик врать?

— Спроси у папы, — отвечаю я.

Папа, естественно, говорит, что политик не должен врать, но имеет право недоговаривать. Я нетерпеливо машу рукой: банальность! Но я вижу папин взгляд и легкий джемпер, и мне становится ужасно жалко его, и