Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

и раздражения, пригрозил старшему лейтенанту Деше, что он сначала разоружит, а затем палками выгонит роту из деревни. В пылу ссоры старший лейтенант Деше, неправильно истолковав передвижение немецких солдат, приказал открыть огонь прежде, чем со стороны немцев последовал хотя бы один предупреждающий выстрел. В прискорбной, происшедшей по недоразумению, перестрелке, в ходе которой инженерная часть, отстреливаясь, отступила, были убиты сержант Х. Ланге, рядовые К. Визер и Л. Горнхорст, девять человек получили ранения».

На сей раз Галлаи изложил то, что до сих пор выражал бранью.

— Я же говорил, надо было врать. Мол, получили по телефону приказ из штаба. Кто именно приказал, не поняли — плохая слышимость. Пусть бы искали. А теперь нам дадут по мордам. Говорить правду — глупо. Был у нас на соседней улице лавочник-еврей, так он любил повторять, что правда — невыгодный товар, слишком дорого обходится. Да и на кой пес она нужна. С тех пор как я себя помню, всякий, кто требовал от меня правды, хотел услышать что-то совсем другое. Ну, а раз ты червь, то нечего рыпаться. Все мы жалкие черви, кишащие в грязи и дерьме, только опять забыли об этом. И ты в том числе, господин старший лейтенант. Вокруг подлый обман, мы уподобились червям, а еще пытаемся рассуждать, как люди, очутившись в дурацкой ловушке.

Деше не обращал на него внимания. Он пристально смотрел на меня.

— Поразительно, — произнес я. — Как это могло прийти тебе в голову?

Я солгал, ничего поразительного я в этом не видел. Меня обуревало скорее раздражение, смешанное с завистью: все, что ни делал Деше, все его «за» и «против» всегда имеют свою логику, и эта логика волей-неволей приводит его к действию. А я? Ругаю всех подряд, включая самого себя, но на большее не способен.

— В таких случаях долго размышлять не приходится, — ответил Деше. — Обстановка ставит перед тобой вопрос ребром, и ты должен ответить на него положительно или отрицательно… Третий путь я просто презираю.

Галлаи не унимался.

— Не обижайся, — продолжал он, — но ты совершил величайшую глупость, упомянув о своих убеждениях. Я заметил, как господин майор Зерге сразу же пришел в бешенство от этого единственного слова. Если бы его назвали ослом, он проявил бы больше самообладания. Да это и понятно: среди проституток нелепо хвастаться целомудрием. К тому же трудно придумать что-нибудь более несовместимое, чем официальный протокол и личное убеждение. Служебная субординация — всего лишь деликатное определение той рабской зависимости, которая заставляет тебя предать даже собственную мамашу. Не сегодня, так завтра. Я только удивляюсь, как это нас отпустили из батальона с оружием. Надо было отобрать даже перочинные ножи, чтобы мы, чего доброго, не вырезали все дивизионное начальство. Давайте покурим, господин старший лейтенант. Сигарет хоть завались. Шорки наворовал их в Геделле. Да и что, черт возьми, может с нами случиться? Вместо давно заслуженной русской пули влепят немецкую. Вот и вся разница. Так что нечего голову ломать.

Деше потянулся за докладной запиской. Пальцы его вдруг сжались в кулак, словно он собирался скомкать или разорвать бумагу. Но, передумав, он аккуратно сложил ее.

— Зерге упомянул о справедливости, — сказал он в раздумье. — Мол, постарайся изложить все так, чтобы по возможности вас не трахнули по башке. Он употребил именно это выражение — я хорошо помню: «Не трахнули по башке» — и сочувственно облизал пожелтевшие от никотина губы. Его идиотское сочувствие действовало мне на нервы, и я даже не подумал о благодарности. Я знаю его еще с Донского фронта, этого хамелеона-неудачника. Бывало, как только установится затишье, он кричит, суетится, всех тормошит, а чуть обстановка обострится — скисает, улыбается жалко так, и пользы от него ни на грош. Когда началось всеобщее отступление, он бежал в одних кальсонах километров пятнадцать. Перед тем как пуститься наутек, высиживался в уборной. Брюки за ним следом денщик нес. Майор семенил впереди отступающих в белоснежном белье, и повторял скороговоркой: «Не унывайте, ребята, все хорошо!» А денщик позади него громко взывал: «Господин майор, извольте брюки надеть!» Перед тем как отправить меня в штаб с докладной, Зерге все же не преминул дать мне совет: «Не повезло нашему регенту: его высокопревосходительство, — и он поднес руку к козырьку, — рехнулся от этой войны, а ведь раньше прекрасно сознавал, что против ветра не попрешь. Так что сваливай все на него, говори, что верил ему, авось спасешь свою шкуру! А не удастся, мне будет очень жаль тебя, — ты замечательный офицер, такого обидно отдавать на съедение червям».

— Извини, но я ничего не понимаю. Неужто ты и в самом деле допускал мысль, что одним-единственным приказом можно повернуть оружие в противоположную сторону! Абсурд… Те же самые генералы и офицеры, которые вели армию против русских, не способны направить ее против немцев.

— Все это не так просто. Ведь румыны…

— У нас так повелось со времен Франца-Иосифа. У кого ранги, тот — чиновник, службист. Наши офицеры не исключение… Присягнут любому режиму, только бы им оставили звания и платили жалованье. Ужас до чего тихо и мирно, не встретив никакого сопротивления, захватил власть Салаши.

— Неправда! А полковник Мерени…

— Это единственное имя, какое ты можешь назвать!

— Я имею в виду не имя, а человека. Он был не один! Но Мерени я знал. Это самый честный офицер, какого мне приходилось когда-либо встречать. Высокообразованный, опытный, необыкновенно смелый пехотный офицер, его батальон всегда с наименьшими потерями проводил операции, и только это помогало ему избегать — и не раз! — ареста или по меньшей мере понижения в звании. Во время отступления с Дона в деревне Габрово какой-то штабной майор пытался на мосту повернуть обратно бегущих солдат. Он хлестал их нагайкой, да не по спине, а прямо по лицу. Подъехав к мосту, подполковник Мерени вырвал из рук майора нагайку и, яростно избивая, погнал его под огонь русских минометов. Ну-ка, мол, сам попробуй остановить русских, черт тебя побери! Он гнал майора все дальше и дальше по развороченному снарядами заснеженному полю. В конце концов обоих ранило осколками. У Мерени было шесть ранений. И каждый раз обходилось благополучно. Слегка поцарапает, осколок или нуля заденет мягкие ткани, и все. Но пришел, конец и его везению… И знаешь, при каких обстоятельствах? Двадцатого августа в батальон прибыл отряд нилашистов с намерением заставить солдат присягнуть Салаши. Мерени не стал спорить. Выстроил батальон, надел все семнадцать орденов. Я, сказал он во всеуслышание, венгр, не желаю служить холую Гитлера. Выхватил пистолет, застрелил командира нилашистского отряда и, прежде чем успели ему помешать, пустил себе пулю в