Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

— Он тоже верил регенту?

— Не язви.

— Но сам-то ты верил?

— Верил не верил, так ты ничего не добьешься. Мне никогда не приходило в голову задумываться над этим вопросом. В те сферы, где вершатся судьбы страны, я никогда не пытался проникнуть. Да и не видел смысла. Как есть, так есть. Я не настолько плохой историк, чтобы не знать: число причастных к власти определяется не количеством суетящихся вокруг нее ног. Принадлежать же к толпе подобных бузотеров, выдающих себя за людей осведомленных и все знающих, чтобы хоть как-то прикрыть собственное ничтожество, у меня нет никакого желания. Конечно, утешения ради я мог бы оставить за собой право с яростью или сарказмом критиковать все и вся. Но зачем? Зачем это чванство, раз ты лишен возможности принимать решения или хотя бы влиять на них… Так о чем ты спрашивал? Нет, личность регента не имеет никакого отношения к перестрелке в Шаломхеде. Я считал ее логичной, зная, что выход из войны на фронте, когда идут бои, есть соблюдение нейтралитета, но обязательно вооруженного. В данном случае, лица, принявшие решение о выходе из войны, должны были заранее позаботиться о реализации перемирия для вооруженного выступления против немцев.

— На стороне русских?

— Нет, об этом не было речи.

— Как так не было? Будь логичным до конца: если бы мы выступили против немцев, то разве можно было бы обособиться от тех, кто уже давно противостоит им. На этот счет я кое-что слышал от Лаци Сентмартони, бывшего офицера лейб-гвардии. Он говорил, будто в ходе переговоров, предшествовавших объявлению перемирия, речь шла о необходимости выступления венгерских войск против немцев.

— Об этом я не знаю. И никто толком не знает. Да и не верится… Все мои сослуживцы-офицеры, кто хоть немного шевелит мозгами, начинают свыкаться с мыслью о поражении, но чтобы оказаться вместе с русскими…

— А дальше что? Действовать на свой страх и риск?

— Нет. Я надеялся, что поступят распоряжения, ждал приказа о сосредоточении войск, о незамедлительной организации обороны городов и ключевых позиций, о взятии под контроль венгерскими войсками важнейших коммуникаций… Словом, всего того, что надлежит делать в таком положении согласно азбучным истинам военной науки. Возможно, дошло бы до боевых действий. Немцы пока еще не обескровлены. Возможно также, что чересчур прогермански настроенных офицеров пришлось бы призвать к порядку силой оружия. Зато в боях с немцами — в этом я все больше убеждался по настроению своих солдат — возродилась бы физически и морально разваливающаяся армия.

Галлаи, громко отдуваясь, глушил коньяк.

— Шорки стрелял из других побуждений! — со злостью процедил он. — Ты это прекрасно знаешь!

Деше пожал плечами.

— Но все же стрелял. И в этом все дело. Причем первым. Я еще не отдал приказа открыть огонь, а он уже высадил весь магазин из своего автомата, затем выхватил пистолет, и когда в нем тоже кончились патроны, со всей силой швырнул его в окно дома напротив. Странно… За два года я не раз имел возможность наблюдать, как он выполняет приказ. Но никогда еще не видел его в таком исступлении, таким разъяренным и неистовым…

— Просто он уже дошел до ручки!

— Я очень хорошо помню, — продолжал Деше, пропустив эту реплику мимо ушей, — когда рота, словно охваченное паникой стадо овец, спешно отступала от Шепетовки и пыталась было взобраться на немецкие грузовики. Немцы коваными каблуками сапог сбивали с бортов машин руки цеплявшихся. Досталось тогда и старшине — с его окоченевших пальцев были сорваны ногти. Он рухнул в снег и принялся слизывать с них кровь. Затем поднялся, плюнул, все равно, мол, в машине всем места не хватит. Но в ту пору рота продвигалась еще по русской территории. Когда же мы перевалили через Карпаты, он будто перешел Рубикон в своих душевных переживаниях. Без всякой видимой причины Шорки начал проклинать немцев. Этот неотесанный мужик-тугодум по-своему воспринимает мир. Длительное время, особенно пока он был на чужбине, родина служила для него олицетворением покорности и беспрекословного повиновения. Но каждый шаг отступления по родной земле стал вдруг отзываться болью в его душе. Он испытывал физические муки оттого, что приходилось уступать землю, ту самую землю, одну борозду которой он жалел больше, чем десятки ранее оставленных городов. Постепенно он выбросил из своего вещевого мешка все содержимое и горсть за горстью наполнял его землей по пути следования. Землю он собирал всякую: подзол, нирский песок, бихарскую глину, куншагский чернозем и невесть еще какую… В его вещевом мешке скопились образцы почв чуть ли не со всей страны. Около Цегледа, где рота трое суток мокла под проливным дождем, вся его коллекция превратилась в грязь, а затем ссохлась в сплошной ком. Получился своеобразный макет земного шара, нечто вроде глобуса, безымянная масса родной земли. А Шорки знай прет на своем горбе эту землю, вряд ли сознавая, что делает, ведь ни о каких символах он и слыхом не слыхивал…

Время бежит. Уже перевалило за десять.

— Извини, может, хватит рассказывать трогательную историю о старшине. Пора и о тебе подумать.

— Он тоже здесь, — сказал Деше.

— Здесь? Где?

— В вестибюле. Оставаться в роте ему нельзя было, потому что…

Галлаи допил коньяк и со звоном поставил пустую бутылку на поднос.

— У кого рыльце в пушку, все здесь, — произнес он, осклабившись и брызжа слюной. По всей вероятности, этот красномордый был до армии мясником или грузчиком. — Говори прямо, господин старший лейтенант, зачем тянешь волынку: так, мол, и так, со мной вся банда.

— Но все-таки… сколько же вас?

— Четверо… — ответил Галлаи. Мне хотелось одернуть его, чтобы он не плевал на ковер. — Четвертый — Тарба, — продолжал он, — командир пулеметного отделения. Он тоже коллекционер; раз уж выкладываем все начистоту — нечего стесняться! Нас четверых вызвали на допрос — значит, вместе подохнем или вместе смоемся, другого выхода нет. Тарба первоклассный пулеметчик, я видел, как он короткой очередью скосил бегущую лису. Черт возьми, готов поцеловать в мягкое место любого, кто сможет такое сделать. А как он изображает однорукого кларнетиста, помнишь, господин старший лейтенант? Особенно если: навеселе. Левая рука под кителем спрятана, рукав пустой болтается — ни дать ни взять инвалид. Сыграет, покачиваясь, какую-нибудь песенку, а затем, схватив высунутым из ширинки пальцем левой руки кларнет и содрав правой шапку с головы, идет по кругу — подаяние собирать. Грандиозно! Все падают со смеху. Но такое настроение у него редкость. Чаще всего он угрюм и нелюдим. Никто даже спать с ним рядом не осмеливается. Да и не удивительно. Ему бы