Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

лучше погибнуть, но ведь таких и пуля не берет. Когда он работал каменщиком, его избрали уполномоченным профсоюза, а потом под надзором полиции отправили на фронт; там он, дурак, болтать начал, дескать, русские тоже люди, у большевиков, мол, все равны, ни господ, ни слуг нет и тому подобное. А какое там нет, черт возьми, где начальник есть, там и подневольный, как же иначе — один приказывает, а другой — исполняй да помалкивай. Но этот, божий одуванчик, гнул свое, пока его не перевели в карательный отряд по борьбе с партизанами, где заставляли вешать арестованных, чтобы он мог лояльность свою доказать. Сначала Тарба упирался — нет, да и все тут. Помню, его штыками подгоняли к виселице, однажды так пырнули в зад, что кровь брызнула сквозь штаны. А в другой раз в самый последний момент вынули из петли — повесился, бедняга, на чердаке дома, где был на постое. Но потом сломался парень. Великое дело дисциплина, особенно на фронте — либо совесть свою береги, либо постылую жизнь. Вот тут-то и начал Тарба вешать, лютым зверем стал. Когда его обратно к нам откомандировали, это не человек был, а дикарь. Есть у него в вещевом мешке небольшой узел, черт его побери. Как вспомню, мурашки по спине начинают бегать. В нем он прячет тряпки: лоскутки шинелей, рубашек, юбок, подштанников, словом, у кого что было на теле в последний раз, — всего сорок три лоскута. Говорят, как раз столько русских он повесил по принуждению. Вот и спрашивается: почему он стрелял? Кому хотел отомстить? Разве что жизни своей постылой. А Шорки я знаю, сам слышал — тебе не довелось слышать, господин старший лейтенант, — как на рассвете того дня он выл, словно пес: «Зачем жрали, свиньи, коли желудок не способен переварить, теперь небось вместе с остальной блевотиной и нас изрыгнете из ненасытной утробы!» Вот что он кричал немцам. Ты тогда не придал этому значения, не до того тебе было, а я слышал. В нем обманутый наемник взбунтовался. Вот она, правда! Не войну он ненавидит, а поражение. Немцев за их слабость, за то, что они из рук выпускают заграбастанное добро. Ибо ведь это значит, что балагану конец, что ему, способному даже у ведьмы стащить помело, не удастся больше поживиться на чужой счет. Как-то раз он чуть не всю роту в дамское белье переодел, заменив износившееся исподнее. Покупая в магазине пару шнурков для ботинок, ухитрился запихнуть под шинель пять дюжин шелковых трико.

Мне стало не по себе. Это действительно банда, за исключением Деше, да еще какая банда! И мне быть с ними заодно? А может, я тоже стал бы таким, не увези меня санитарный поезд из-под Коломыи?

— А я не собираюсь и выдавать бандитскую ярость Шорки за осмысленный бунт, — произнес Деше. — К чему приукрашать? Я понимаю, что мои солдаты взялись за оружие для того, чтобы бросить его наконец и разойтись по домам. Верно и то, что многих офицеров — моих сослуживцев по батальону больше страшила неопределенность новой обстановки, чем продолжение привычного зла. Но было там и другое. Пойми, на рассвете того дня… пожалуй, впервые за всю войну мы действительно почувствовали себя венгерскими солдатами. Ей-богу, будь ты вместе с нами, ты поступил бы точно так же. Хоть в течение пяти минут, но дело наконец-то касалось нас самих, нашей Венгрии. За какие-то считанные минуты у нас накопился огромный моральный капитал. Правда, мы так же быстро и растранжирили его. Яркая вспышка превратилась в серый пепел! А если бы огонь заполыхал кругом… Молчи, я знаю, что ты хочешь сказать. И все же нет, я не жалею. Хоть в финале мы и остались одни, совершенно одни. Но два или три дня… да, до восемнадцатого числа многие были бы не прочь последовать нашему примеру, да не смели. Атмосфера вокруг нас стала разряжаться лишь после восемнадцатого, когда немцы получили необходимую гарантию, что все останется по-старому и мы впредь будем идти на смерть по чужому приказу, упустив благоприятную возможность, предоставленную нам временем.

Мне трудно было следить за ходом его мыслей. Да и не хотелось. Слово «авантюра» вертелось на языке, но произнести его у меня не хватало духа, хотя все это действительно было не чем иным, как безумно привлекательной, но прискорбно безнадежной авантюрой: одна рота, одна-единственная взбунтовавшаяся рота, зажатая в кольцо безучастных батальонов, полков, дивизий, открывает огонь по немцам. Что это? Отчаянный гусарский аллюр или безумие? Меня раздражал этот поступок. А еще больше то, что за ним вырисовывалась фантастическая концепция Деше: решать венгерскую проблему с помощью венгерской армии, игнорируя все определяющую и все решающую реальность — схватку двух противоборствующих колоссов, которая происходила теперь уже здесь, на нашей земле.

— Как у тебя даже на минуту могла возникнуть такая мысль? Два гигантских жернова изотрут нас в порошок… Или немцы, или русские, другого выбора нет.

— Мог бы быть.

— Нет! Разве что теоретически… впрочем, нет, это совершенно нереально! Я тоже ненавижу немцев…

— Голая фраза. Пока ты не станешь стрелять в них, это лишь болтовня.

— И я тоже не уверен, что русские будут вместе с нами…

— Послушай, на рассвете шестнадцатого ноября я напомнил своим солдатам о первом сражении роты. Через два дня после Дерехова мы вышли на огневой рубеж. Получив приказ обеспечивать фланг, мы заняли удобную позицию, отстоявшую поначалу довольно далеко от направления главного удара наступающей дивизии. Мои люди беспечно грелись на солнышке, я, грызя стебелек, тихонько декламировал стихотворение Януса Паннониуса[40]. Все это сохранилось в моей памяти, все, до мельчайших подробностей. Ведь это только так говорят, что жизнь единое целое, а на самом деле она соткана из мелочей, разнообразных и противоречивых… В результате внезапного контрудара линия фронта была опрокинута и моя рота подверглась сильнейшему обстрелу. Все произошло так быстро, что я даже не успел испытать чувство страха. С поразительным спокойствием я командовал своей ротой, отвечая на огонь русских. Атаку нам удалось отбить. После нее мы насчитали одиннадцать убитых и семнадцать тяжелораненых. За какое-то мгновение четверти роты как не бывало. Нас отвели в тыл на отдых. Мы уселись на валявшиеся бревна, а неподалеку, в палатке перевязочного пункта хрипел и стонал молодой солдат из моей роты. Словно ему наступили на горло. Всем хотелось уйти куда-нибудь подальше, но никто не решался сделать это первым, и мы остались на месте. Кто-то сказал, не помню уже кто: «Здесь только стоны венгерские». Я промолчал. Смотрел на странные по форме стога,