Рассказы Фата-морганы - Джонатан Литтел

руки, я повел ее в свою квартиру, она без протеста следовала за мной к заметной издалека небесно-голубой двери в середине большого грязного фасада кирпичного здания. Открывая дверь, я заметил, что краска на ней облупилась. «Надо снова покрасить, — сказал я себе, прикрывая за собой створку, — в цвет, может быть, более подходящий к цвету лестницы». Я потащил девушку, которая по-прежнему не протестовала, по ступенькам на узкую лестничную клетку, где снова заколебался перед двумя дверями. Наконец я выбрал ту, что слева, — черную. В комнате было темно, и я зажег свет: все — мебель, пол, антресоль с кроватью — было покрыто пластиковой пленкой, грязной, но прозрачной. Один из чехлов, наброшенный на табурет, образовывал холм, на котором стоял игрушечный конструктор из красных, желтых, голубых, черных и белых деталей, единственное пестрое пятно в этой комнате, серой, заброшенной, словно ожидавшей ремонта, отложенного на неопределенный срок. С гримасой отвращения я посмотрел в окно, за которым слабо светилась белая стена вентиляционной шахты. «Что ж, тогда в другую комнату», — заключил я наконец с сожалением, не глядя на девушку, которая продолжала молчать. Другая комната была поопрятней, это было ясно с первого взгляда; окно в ней выходило на кирпичную стену, которая была так близко, что ее можно было достать рукой, однако эта длинная и узкая комната не казалась темной и вполне меня устраивала. Стены были светлые, когда-то, наверное, белые, но со временем запачкались и покрылись пятнами, кое-где даже виднелись полоски поблекшей краски, они были усеяны картинками, фотографиями, журнальными вырезками, старыми снимками цвета сепии, вырванными из книг страницами, которые были приколоты булавками или приклеены желтоватым скотчем. Понятия не имею, кто мог собрать вместе все эти изображения, может быть, прежний жилец, а может быть, я сам в прежние времена, сказать сложно. У входа на металлических козлах лежала доска из светлого дерева, на которой в беспорядке валялось несколько книг, по большей части с оторванными обложками, и стопка бумаги; на другой стороне комнаты низкий круглый столик со стулом занимали все пространство перед кроватью, такой широкой, что оставался только узкий проход, чтобы добраться до двери в ванную комнату, выкрашенной в тот же красный, что и входная дверь. Я указал девушке на кровать: «Вот, ложись». Она обогнула меня, смеясь как озорная девчонка, и проплыла по полу из красного дерева, как по воздуху; у кровати она плавно развернулась и, как была в яблочно-зеленом непромокаемом плаще, оставлявшем открытыми гладкие стройные ноги, упала назад с раскинутыми руками, рассыпая светло-рыжие волосы по лиловой простыне. Я сел за круглый столик, налил себе в бокал из стоявшей на нем бутылки и закурил сигарету. С чистым, звонким смехом девушка вскочила на ноги. «Ты смешной!» — засмеялась она. Она сбросила с себя плащ на кровать; под ним оказалось короткое летнее платье баклажанового цвета, вероятно муслиновое, которое едва доходило ей до бедер. Она запустила пальцы в свои густые, достающие до плеч волосы и двинулась вперед подпрыгивающей походкой. Я протянул руку, чтобы погладить ее бедро, когда она поравнялась со мной, но она ловко увернулась, мои пальцы коснулись только тонкой, шуршащей ткани платья, а девушка проскользнула к столу и стала из баловства небрежно листать стопку бумаги. «Перестань», — буркнул я, забавляясь про себя. «Почему ты не нальешь мне?» — спросила она, улыбаясь и продолжая разглядывать листы бумаги. Я налил бокал и отнес ей; она отпила глоток и внезапно подняла на меня, свои большие темные глаза, бездонные и смеющиеся. «Наберешь мне ванну?» — «Набери сама», — отрезал я не слишком любезно, снова усаживаясь за круглый столик. Она разразилась хохотом, встала и снова пересекла комнату, расстегивая на спине крючки платья, которое она потом плавно стянула через голову и бросила на простыни, туда же, куда и плащ. Под ним оказались только крохотные, почти прозрачные кружевные трусики, розовые, как лососина, я любовался длинным изгибом ее спины, блеском ее золотистой кожи, тонкой шеей под коротко стриженными на затылке волосами. «Ты зануда!» — бросила она мне, затем повернулась, уперев руки в боки. «Я красивая?» — продолжила она, смеясь еще больше. Ее коричневые соски торчали на маленькой груди, я различал густые волосы на ее лобке под тонкой тканью трусиков, она двумя руками взъерошила свою шевелюру и улыбнулась во весь рот, молодая, гордая, восхитительная. Я ничего не ответил, счастливый, что могу просто на нее смотреть. «Зануда!» — повторила она, не переставая смеяться. Она открыла дверь в ванную комнату и наклонилась над эмалированной ванной; из больших белых кранов брызнула вода. Я наблюдал за ней через приоткрытую дверь. Она выпрямилась и сняла трусики, согнув сначала одну ногу, потом другую; затем она исчезла из виду, и я услышал звук струи — более тонкий и резкий, чем шум воды из-под крана в ванной комнате. Пока вода наливалась, я блуждал глазами по фотографиям, которыми были оклеены стены. Беременная женщина, гордо шагающая перед построившимися в шеренгу солдатами; толпа мужчин с поднятыми кулаками и в полосатых накидках, завязанных на плечах; двое мужчин в черных костюмах и хирургических масках, стоящие у изгороди с пестрыми зонтиками в руках. Одна из фотографий особенно привлекла мое внимание: солдат-азиат среди толпы, одетой в старинные восточные костюмы, почти завершил размашистый удар мечом, между тем как голова осужденного, стоящего перед ним на коленях, отделялась от плеч в густом фонтане крови. Два мгновения идеально сцепились в одно, и в этом было что-то от спорта: мгновение, в которое лезвие рассекает шею в своем безупречном движении, синхронизировалось с тем, в которое палец фотографа нажимает на кнопку спуска; момент казни совместился с моментом создания изображения, сновидческого, небывалого, совершенного в своей банальной повторяемости (поскольку таких изображений, я прекрасно знаю, были сотни) изображения момента человеческой смерти. Еще не отделившись от шеи, голова на ней колебалась, ее рот исказился немым криком, глаза были закрыты перед непостижимой очевидностью, также как колебалась и жизнь осужденного, раз и навсегда подвешенная на щелчке затвора. Девушка вышла из ванной голая и продефилировала мимо дивана, чистя зубы по-детски тщательно, так что губы ее были покрыты легкой белой пеной. Она взглянула на меня, улыбнулась сквозь пену и вернулась в ванную. Я докурил сигарету, продолжая разглядывать изображение обезглавленного китайца, после чего присоединился к ней. Она уже лежала в ванне; еще колышущаяся вода искажала линии ее тела, которое, за исключением головы и кончиков сосков, было скрыто под голубоватой поверхностью. «Да, ты красивая», — печально признал я, садясь на край, чтобы