Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Домой он отправился пешком, и с каждым шагом у него тяжелело на сердце. Опустившись на скамейку в маленьком сквере, стал разглядывать выписку, в которой ни черта не понимал, кроме одного: что теперь с ним будет, неизвестно. Зазвонил мобильный, и, сняв трубку, он все выложил другу, с которым вот на этом же бульваре, а может, на соседнем, они пили пиво лет эдак тридцать назад, и друг, присвистнув, внимательно выслушал его и неуместно пошутил про второе сердце мужчины, сказал пару ободряющих фраз, мол, все будет хорошо, медицина знаешь какая стала, и не такое сегодня вылечивают, а потом, без всяких предисловий, перешел на недостроенную дачу, трехэтажную, с двумя пристройками и подземным гаражом, которым очень гордился, они еще вместе обсуждали его проект, а через десять минут, сославшись на жену, которая, кстати, передает большой привет и приглашает в гости, ведь они сто лет не виделись, попрощался. И тогда он, теребя в руках телефон, вдруг подумал, вспомнив, сколько лет друг занят этой дурацкой стройкой: а ведь я, может, не доживу до того дня, когда дача будет достроена, и эта внезапная мысль, такая житейская и пустая, иголкой вонзилась в грудь. Он зачем-то набрал номер любовницы, при воспоминании о которой в нос ударил запах карболки, решив, что именно ей нужно позвонить первым делом, ведь в конце концов, хоть и бухгалтером, а все же работает в больнице, но любовница долго не снимала трубку, и когда все же ответила на звонок, удивленная его настойчивостью, раздраженно прошептала, что до конца месяца не приедет к нему, нечего и названивать. У меня рак, плаксиво сказал он, и проходившие мимо женщины, чернявые, полные, рано состарившиеся, наверное, приехавшие с юга, обернулись, задержав на нем взгляд. На том конце вскрикнули, и он, расстегнув ворот пальто, вытер ладонью взмокшую шею, рак на третьей стадии, и врач что-то говорит мне про метастазы. Чернявые женщины еще раз обернулись, с неподдельным любопытством, даже сочувствием, оглядев его, но любовница, пробормотав, что перезвонит позже, после работы, положила трубку. Он продолжал прижимать мобильный к уху, вслушиваясь в тишину, и ему казалось, что та перетекает из телефона прямо в голову, наполняя ее пустотой, и эта пустота бежит по венам, сворачивается в желудке, заполняет каждую клеточку, а сам он, уже пустой изнутри, вот-вот будет изъеден пустотой, словно ржавчиной, и, продуваемый насквозь ветром, растворится, как будто его никогда и не было, а на скамейке останется лежать его костюм, специально выглаженный для поликлиники, старая шляпа, трилби, сшитая на заказ лет пятнадцать назад, папка со справками, снимками, медицинскими выписками и мобильный телефон, который он еще недавно носил в нагрудном кармане, как ребенка под сердцем, а теперь ненавидел, словно это телефон был виноват в том, что в списке контактов сотня номеров, а позвонить-то и некому.

Не паникуй, рак лечится, деловито сказала бывшая жена, когда он все рассказал ей, путаясь и спотыкаясь о медицинские термины, и, для поднятия духа, назвала десяток известных фамилий, актеров, певцов, политиков, которым удалось справиться с этой болезнью, перечислила общих знакомых и кого-то из дальней родни, бывшему начальнику вырезали щитовидку, племянник мужа, совсем еще молодой, заболел раком почек, и одной у него теперь нет, а в целом все хорошо, троюродному дядьке поставили рак крови и он быстро умер, ах, нет, забудь, зря я его вспомнила. Бывшая была славной женщиной, он никогда не жалел о годах, которые они провели вместе, и вспоминал их с приятными чувствами, впрочем, не жалея и о том, что развелся. С новым мужем та завела детей, о которых всегда мечтала, ушла с головой в домашнее хозяйство, посвятив себя семье, той семье, которую никогда не смогла бы получить рядом с ним, раздражающимся от детского визга и не переносящим всего того, что зовется бытом, слишком эгоистичным и свободолюбивым, чтобы быть чьим-то мужем и отцом. В совместной жизни он был невыносим, он знал это и никогда не сердился за то, что бросила его, а радовался их редким встречам, когда жена изменяла второму мужу с первым, и любил дружеские посиделки на его холостяцкой кухне, во время которых бывшая болтала без умолку, доставая сплетни вместе с продуктами из бумажных пакетов. Практичная и деятельная, довольно приземленная, что и сама о себе знала и никогда на свой счет, кстати, не обольщалась, бывшая жена была скорее женщиной без недостатков, чем с достоинствами, если не считать красивую, даже в ее возрасте и после двух родов, грудь. Ей удавалось утешать его в трудные минуты, уверенным тоном давая советы по любым вопросам, даже тем, которые, казалось бы, откуда ей вообще знать, и он звонил ей всегда, когда нужно было поговорить по душам, но сейчас его почему-то раздражал ее бодрый голос, и он сам не мог понять почему. Ты что, не понимаешь, о чем речь, сорвался он на визг. Но ее было не пронять: при правильном лечении выживаемость пятьдесят процентов, стучала бывшая по клавиатуре, выискивая в интернете что-нибудь успокоительное. То есть пятеро из десяти умрут, прошептал он. Пятеро из десяти выживут, тут же последовало возражение, а у тебя, конечно же, ни копейки на лечение, но не волнуйся, у моего есть связи в департаменте здравоохранения. У меня совсем нет времени, вот чего у меня нет, и я никак не могу этого осознать, сбросил он вызов.

У него была своя философия жизни, нехитрая, но и не без оригинальности, он считал, что жить нужно, наслаждаясь каждым днем, даже если ничего не происходит, а чаще всего именно так и происходило, проживать по полной минуту за минутой, не теряя ни единой даром, потому что нет ничего глупее, чем торопить время, мечтая о том, скорее бы настал тот самый час, день или год, как будто между сегодня и тем самым, как между точками а и б, есть лишь пустой, ничего не значащий отрезок, между тем как этот отрезок и есть жизнь, а что же еще. Прославляя жизнь ради жизни, он был почти эпикурейцем, не боялся богов, не тревожился о смерти, во всяком случае, пока не получил от нее первую повестку, верил, что благо легко достижимо, а зло легко переносимо, и все же не искал удовольствий, как большинство, в потреблении, разве что женщины были его слабым местом, он любил их и ничего не мог с этим поделать, но не был бабником в прямом смысле слова, никому не делал больно, ну, может, когда-то давно, в молодости, да и то по глупости, а к остальному — к деньгам, вещам, еде, карьере, пустым развлечениям — был брезгливо равнодушен. Нет, не в развлечениях было его удовольствие, а в том, чтобы ощущать свою жизнь кожей, каждую минуту, каждое мгновение, каждое чувство, все увиденное, услышанное, испытанное, и хотя его дни, да что дни, даже годы, были, прямо скажем, бедны на события, он проживал не меньше, а может, и больше, гораздо больше, чем люди с насыщенной, полной происшествий жизнью, не умеющие радоваться любому, самому простому и бесхитростному моменту.

События задевали его не больше, чем случайные прохожие на улице локтем. Он наслаждался ролью наблюдателя, доступной, пожалуй, одному на миллион, и был в числе избранных, умевших находить красоту в обыденном, некрасивом, бытовом, в том, в чем другие, несчастные, никогда эту красоту не увидят. На бульваре, закинув ногу на ногу и потягивая чай из бумажного стаканчика, он вдруг встречал бродягу в шляпе и черных очках, надетых на эту шляпу как вторая пара глаз, в ярких розовых рейтузах, огромных ботинках, на три-четыре размера больше, чем нужно, вонючего, заросшего, но счастливого, с широкой улыбкой идиота, и удивлялся, что прохожие, спешащие куда-то со скучными, кислыми лицами, не обращают никакого внимания на этого колоритного бродягу, но как же можно пропустить его, ведь чудо, да и только, рейтузы, солнечные очки и летняя шляпа в унылом, не по-зимнему дождливом декабре, и эта улыбка, гуляющая по лицу, как кошка, сама по себе, красота посреди тоски и уродства, вот кому нужно проводить курсы психотерапии для жителей мегаполиса, которые живут как во сне и умирают не родившись. Или, листая газету, вдруг замечал, поверх газетных заголовков, бредущую, подволакивая ноги, молоденькую девушку, погруженную в свои мысли, глупые, наивные, волнительные, как у всех подростков, и долго смотрел, без всякого влечения и мужского интереса, на нее, некрасивую, по-детски неуклюжую, но уже по-женски округлившуюся, и думал, вот же глупышка, не понимает, что проживает лучшее время в своей жизни, потому что ничего лучше наивного подросткового томления, как известно, в жизни и не бывает, а дальше идут только компромиссы, разочарования и несбывшиеся надежды, но девушка этого еще не знала, а он наслаждался моментом за нее, словно бы вновь проживал свою юность, словно бы воровал ее чувства, тайком, исподтишка, прячась за развернутой газетой.