Путь Абая. Книга первая - Мухтар Омарханович Ауэзов

лицо на ее груди и надолго замер, весь дрожа. Кроме этой нервной дрожи уже не оставалось никаких следов от его жестоких дорожных слез. Новых слез не было, все выплакал. И мальчик решил больше никому впредь не показывать своей слабости.

- Скажи, родной, что случилось? Или отец поднял на тебя руку? - негромко спросила она у сына.

- Нет, ничего. Не это... Потом расскажу... Апа, постели скорее постель, я полежу, - так же тихо попросил мальчик и, все еще обнимая ее, направился к юрте.

Сдержанная, немногословная Улжан не стала больше ни о чем расспрашивать сына. Она не стала пугать бабушку и других домочадцев, никому ничего не сказала о странном состоянии Абая. Привела его на правую, женскую, половину, разобрала бабушкину постель, уложила сына и укрыла его своей легкой лисьей шубой.

Бабушка Зере, как только увидела его, сразу заподозрила неладное и стала расспрашивать:

- Что случилось, карагым? Что случилось, родименький мой? Отравился пищей плохой или что другое?

- Наверное, отравился, - ответила за него Улжан. - Оставим его в покое. Пусть поспит.

Улжан позвала прислужницу Катшу, приказала:

- Закрой наверху тундук10, а внизу спусти полог на двери. Пусть солнце не беспокоит его.

Старая Зере посмотрела в спину отвернувшегося к стене Абая, молча пожевала губами, ничего не сказала и лишь, закрыв глаза, стала читать молитву.

Улжан хотелось узнать, где теперь находится Жиренше, утром уводивший Абая на охоту. И когда взвыли, залаяли собаки, Улжан предположила, что это приехал Жиренше, и сразу же вышла из юрты. Спешившись за гостевой юртой, Жиренше привязывал к столбику лошадь. Улжан подозвала Жиренше к Большому дому и сразу приступила к нему с расспросами.

Подробно, неспеша рассказывая о том, что произошло за день, причем начав с охоты на зайцев, Жиренше рассказал о том главном, что пришлось увидеть им в ауле Жексена, и о том, что произошло с Абаем на обратном пути. И тут Жиренше спросил:

- А где же сам Абай?

Ответив, что Абай спит, Улжан посмотрела на Жиренше, не скрывая своей досады.

- Жаным, голубчик мой, ведь ты уже не мальчик, - молвила она с неудовольствием. - Зачем повел Абая в такое дурное, ужасное место? Он же еще ребенок, неужели ты не подумал, что он может испугаться? О, Алла...

Жиренше, не находя слов, чтобы ответить, стоял молча, опустив голову. Наконец смущенно молвил:

- Нехорошо получилось. Я сам не рад, апа. Но вот говорю вам, как на духу: не думал я, что мы увидим там человеческий труп.

- Жарыктыгым, дорогой мой! Не води больше ребенка в такие места. Да и сам ты еще слишком молод, чтобы впутываться в подобные дела взрослых. Держись от них подальше. Зачем тебе все это? Успеешь еще ко злу прикоснуться.

Жиренше никогда раньше не слышал от кого-нибудь из взрослых такие убедительные, ясные, простые и глубокие слова. И Улжан своим спокойным, добрым внушением смогла ему больше открыть, чем многие другие строгими наставлениями, битьем и крутой руганью. Смущенно опустив глаза, Жиренше молча повернулся и направился обратно к гостевой юрте.

Улжан ушла в дом. Жиренше больше не задержался, тотчас сел на коня и покинул аул.

Абай проснулся уже вечером, от громкого овечьего блеяния. Видно, овец уже подоили, к ним подпускали ягнят. Что-то задержались с вечерней дойкой, на дворе стояли уже глубокие сумерки. Жизнерадостный шум и гам вечернего возвращения стад всегда волновали Абая. Но сейчас все это милое и привычное родное житие доходило до его сознания сквозь какую-то смутную пелену. Болела голова. Все тело охватывал нестерпимый зуд. Во рту пересохло, губы похолодели. Язык стал грубым, черствым. В глазах плыл туман. Не сразу заметил, что рядом находятся мать Улжан и бабушка Зере. Мать сидит, опустив глаза, положив прохладную ладонь ему на лоб.

- Апа, аже, я что, заболел, да? - совсем по-детски обратился к матери и бабушке Абай, с трудом перевернувшись на постели в их сторону и глядя на них повлажневшими от жара глазами.

- Ты весь горишь. Где у тебя болит? - спросила Улжан.

Когда Абай поворачивался в постели, у него сильно закололо и застучало в висках, голову сдавила тупая боль. Он сказал об этом матери.

Пока Абай спал, Улжан кое о чем сообщила свекрови. И обе пришли к выводу: сильно напугался, оттого и заполучил нервную горячку. Старая Зере, услышав про то, что рассказал Жиренше, и про то, что видели дети в ауле Жексена, только плюнула и стала ругаться, - ругала и Жиренше, и старших.

Абай понял, что обе матери, мама Улжан и бабушка Зере, уже знают о том, что он пережил, и поэтому тихим, сдавленным голосом сразу начал жаловаться матерям:

- Отец... Отец! - и смолк, и долго перебирал пальцами складку одеяла на груди; и высказал то, что лежало тяжким грузом на его сердце. - Какой он жестокий. Какой безжалостный. - Сказал это, словно делясь с матерями страшным сокровенным знанием.

Первый раз он высказался открыто, впервые поделился с другими тем тяжелым темным чувством, которое носил в самой глубине души. Это было чувство страха перед родным отцом.

Старая Зере услышала не все, мама Улжан, хотя и слышала, никак не отозвалась, хранила молчание. Однако после того, как свекровь настойчиво потыкала ей в колено сухоньким кулачком, приговаривая: «О чем он? О чем?» - Улжан громко произнесла на ухо старушке:

- Об отце говорит! Говорит, слишком жестокий. Почему, мол, не сжалился!..

Бабушка все поняла, печально вздохнула и потом, согнувшись в пояснице, нежно припала лицом своим к лицу внука и долго вдыхала родной аромат детского чела.

- Жаным. Родненький, любименький мой. Ягненочек мой. - забормотала она. И добавила шепотом: - Не пощадит. Нет, не сжалится он никогда. - И, закрыв глаза, выпрямила спину. Подняла голову, стала молиться.

- О, Создатель! Прими мое слезное моление. Прости и помилуй меня в час неурочного обращения к тебе. Но я молю тебя: огради дитя родное, ненаглядное от волчьей злобы отца его! Не дай проникнуть в сердце дитяти бессердечности и жестокости отца его, Создатель наш!

Она провела по лицу старыми искореженными пальцами, завершив молитву, и благословила внука.

Улжан присоединилась к благословению - бата, прошептала:

- Ауминь!

Две матери - и между ними израненное в самое сердце их любимое дитя. И в поздних сумерках, в час, когда таинственные аруахи витают над судьбами людей, все трое молча молились за