Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

Арктика имела особенность раскаляться порой, как русская печь. Вдруг под вечер начинались пляски моржей и белых медведей. Под северное сияние сбегались яркие северные женщины в национальных костюмах. Медвежьи оргии длились до утра. Стонали тюлени. Северные красавицы заполняли мою палатку и воображение.

Утром страшно болела голова. Знобило. Зуб на зуб не попадал. Но я не спешил домой. Связь с домом отсутствовала. Я скучал, но не возвращался. Я спал на льду, но мне не снились перины.

Ну и что? Я зря что ли провел жизнь в вечном отпуске? Я вернулся из отпуска отмороженный и счастливый. Я открыл закон избыточности жизни, который противоречит материализму и идеализму одновременно. Дайте мне это записать… Материализм не живет без идеализма, идеализм мертв без материализма. Две стороны жизненной медали. Мы лучше, чем думает о нас материализм. Мы хуже, чем считает нас идеализм. Мы в расщелине. Это наше призвание. Так говорят кристаллы льда.

30. Ерёма

— Я не могу идти против своих убеждений, — сказал Ерёма, стоя на кухне возле маминых альпийских фиалок.

— Молодец, — съязвила О.

Их долго нет. И вот теперь она целуется с погромщиком! Более того, она готова выслушать от него совершенно не политкорректные заявления. Целуясь, он ей говорит:

— Я, конечно, женщин люблю, но я-то знаю разницу между мужчинами и женщинами. Минуточку! Слушай меня! Мужчина — это президент. Он спускает в женщину сперму как начальник. А женщина — исполнительная власть. Она в лучшем случае премьер-министр. Она по заказу президента рожает. Ясно?

Сестра О. в ужасе слушает ахинею. Ахинея ее возбуждает.

«Ничего себе! О. просит меня ее спасти, толкает идти к Ставрогину, а сама целуется с врагом-громилой», — подумал я, и меня неожиданно охватил приступ ревности.

Да, я ревнивец! Я не показываю виду, но я ревнивец. Я сделал все, чтобы выдавить из себя ревнивца, подкладывал свою жену друзьям, ревность отползала, я ликовал, но потом ревность приползала снова.

31. Медовый месяц

Полковник Диамант был любимцем детей и женщин. Был красавцем. Настоящим он был мужчиной. Был начальником нашей военной кафедры. Вывез он весь наш курс в тамбовские леса на сборы. Вывез к птицам, белым грибам, подосиновикам. Вывез в походный буфет с тетей Валей. Сережки, морковки, груди белые. Полковник Диамант.

Все офицеры его боялись. Он как крикнет — все обосрутся. Он так топнет — разрывы сердца. Только тетя Валя его не боялась, не обсиралась при взгляде его орлином. Меня же взял полковник Диамант на сборы сразу после свадьбы. Провести медовый месяц вместе с ним. Ловил я треску в ржавых ваннах. Вонь стояла на весь лагерь. Тридцать дней мы ели на ужин треску да треску.

Моя форма мне была узка и тесна. Я носил ее тугую, без удовольствия. Медовый месяц протекал в тесной форме. Пробегали мимо тети Вали голые курсанты мыться под душем. Мимо ее лавки. Жадно ловила взглядом курсантов тетя Валя. А потом полковник Диамант приходил к ней на разговор. На чай с конфетами. На шоколад «Аленка». На рюмку водки. Потом бежали голые курсанты назад. А тетя Валя провожала их мутным взором равнодушия и удовлетворенной тоски.

Я никак не мог застегнуть верхние две пуговицы гимнастерки. Шея не принимала пуговиц. Я давился, дыхания не хватало. Плюнул, решил ходить по военному лагерю расстегнутым. Увидел это дело полковник Диамант, настоящий мужчина, вид которого трудно перенести без того, чтобы не обосраться. Глаза его — выстрелы. Наповал убивают. Поймал меня взглядом, выгнал из строя.

— Три шага вперед.

Я шагнул.

— Это что?

Ткнул мне в шею.

А у меня на шее пластырь. Приклеил утром. Довольный хитростью, перед всеми ходил расстегнутый.

— Порез, товарищ полковник! — четким слогом ответил.

— Какой еще порез? — взревел настоящий полковник.

— Обыкновенный, товарищ полковник.

— Сорви!

— Не могу, товарищ полковник.

Полковник Диамант стал весь лиловый. Студентик сраный четвертого курса вогнал его в бешенство.

А тут еще американцы как на зло полетели на Луну. Радио сообщило. Тоже повод огорчиться полковнику Диаманту. Конечно, врут, что полетели. Но зачем наше радио вранье ихнее передает?

— В санчасть! — заорал на меня настоящий полковник.

Весь строй обосрался от его крика.

А я что? — у меня медовый месяц. В медовый месяц не сразу обосрешься. От свадебного стола оторвали на сборы в Тамбов.

Пошел в санчасть.

Чтобы дал военный врач подтверждение, что у меня там порез, а не так просто издеваюсь над армией.

Я эту армию, честно сказать, всегда за говно считал.

А тут еще капитан подоспел.

Как заорет.

— От меня до следующего столба шагом марш!

И я пошел.

А тут раздалась команда.

— Срочно кричать врагу через громкоговоритель, чтобы он сдавался.

Причем, кричать по-французски.

А враг — часть нашего курса — должен поднять руки и выходить.

Но громкоговоритель издал такой ультразвук, что все опять же обосрались.

Не выдержал наш армейский громкоговоритель криков на французском языке. Издал пронзительный звук и замер навеки, а американцы тем временем высадились на Луне. А я пошел к военному врачу. За справкой.

Военный врач, лейтенант, был местным врачом. Он не зависел от нашего Диаманта, у него свои начальники.

— Ну, с чем пришел?

Я говорю:

— У меня порез. Нуждаюсь в подтверждении.

— Кто прислал?

— Диамант.

Он стал смеяться.

Страшным смыслом отзовется этот смех Диаманту.

Но никто еще об этом не знал.

— Отдирай пластырь!

Конец мне пришел.

У всех есть свой порез. У девчонки в трусах — порез. У всех женщин надрез. Порез и надрез. А у меня ничего — никого пореза.

Я оторвал вялый пластырь.

Лейтенант подошел.

Осмотрел кадык, мое горло — никакого пореза.

Гимнастерка-шимнастерка бренчит расстегнутыми пуговицами. Порез не обнаружен.

Еще пуще смеется военный врач, еще пуще хохочет, заливается, выворачивая наизнанку будущее полковника Диаманта.

Где-то стреляют из автомата.

Где-то воняет селедкой.

От капитана до следующего столба маршируют курсанты.

Полковник засел в своем походном кабинете.

У девиц есть порез, американцы на Луне, а я — на Земле, в медовый месяц, без пореза любимой моей жены, вообще без надреза.

Порылся в ящике лейтенант, военврач. Повернулся ко мне, подошел.

Приклеил на место моего розового пластыря новый, белый, широкий.

— Ну, иди, — говорит.

Настоящий полковник на плацу, где шишки и пыль, велел явиться к нему в кабинет со справкой о порезе.

Я стучусь.

Вхожу.

Он смотрит с такой ненавистью, что я даже забыл о своих подвигах и медовом месяце — сейчас вынет пистолет и убьет на месте.

Так и случилось.

Вынул — убил —