Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

и узнали, что Попова и меня выгнали из Союза писателей), по дороге, в своей зеленой «Волге», Аксенов ночью, уже за Харьковом, сказал мне, что он печатает роман «Ожог» на Западе.

О, как! Я встрепенулся. Я вел машину, он сидел рядом, Попов, наш повар поездки, спал на заднем сидении. По тайной договоренности с КГБ Аксенов (с ним доверительно поговорил то ли полковник, то ли генерал) не должен был за границей печатать этот роман (весьма скверный, но тогда ценилась и пенилась его антирежимность), непонятно как попавший в КГБ: автор дал его почитать только близким друзьям (я тоже попал в happy few). Иначе с ним обещали расправиться и выгнать из страны. Я попросил объяснений. Но, несмотря на то, что за месяцы Метрополя я несколько вырос диссидентским званием в узком мире свободной русской литературы, Аксенов отделался неопределенным мычанием.

24 февраля

Вот так бредешь по русской жизни и вдруг натыкаешься в начале 2010-х на послевыборное погребальное собрание доверчивого соперника Великого Гопника, широкорукого Дылды, и там среди салатов и стейков встречаю сверкающего от привычной уже околокремлевской власти человека, который с Великим Гопником в питерской общаге целых семь месяцев спал в одной кровати.

— Ну и как?

— Что как?

— Как спалось?

— Нормально.

— Девок водили?

— Нет.

— Стояк у него видел?

— Видел.

— Ну и как?

— Что как?

— Дрочили?

— Ты знаешь, нет.

— Да ладно!

— Очень уставали. Валились с ног.

— А чего так?

— Учились, учились, учились.

— Чему?

— Чему надо.

— Ну и каким он был?

— Зловредный, злопамятный. Его не любили.

— А тут вся страна его полюбила.

— Одним словом, противный был парень.

При этом все еще властное, но слегка отодвинутое от кремлевской кормушки лицо спокойно улыбается, смеется, морщится.

Вторая трещина была летом. Мы поехали на дачу к Аксенову в Переделкино, которую он получил накануне Метрополя. Так загуляли, что я помню себя танцующим ночью на крыше своего «Жигуля» — Аксенову этот варварский танец совсем не понравился. А под утро, когда мы с Поповым, пьяные, улеглись спать, я проснулся от яростного спора, переходящего в семейный скандал. Майя, жена Аксенова, звала мужа ехать на Запад, потому что здесь им небезопасно.

Майя была шикарна, свободна в нравах, грубовата и обворожительна. Я видел ее впервые в свои 14 лет, в вип-зале Шереметьево — я до сих пор помню поразившую меня ее тогдашнюю пронзительно сексуальную красоту. Ну просто леди Четерли! Друг моих родителей, кинорежиссер-документалист, ветеран Испании, стильный, политкорректный, богатый Роман Кармен болезненно терял ее как жену на моих глазах. Она переплыла к моему другу. Аксенов с ней сильно считался. Она думала по-простому, что Запад — это эдем. Аксенов был западником и разделял ее идеи, но он боялся остаться на Западе. В ту ночь она взяла верх.

Она давила на него все больше и больше, давила все лето, давила осенью, и когда я брался что-то возражать, она упрекала меня в трусости. За это я ее невзлюбил, но боялся рассориться и потерять Аксенова.

Я постоянно ездил к ним на Красную Пахру, на ее дачу, но отношения становились все более натянутыми. Уезжал в полном смятении, однако не в Москву, а к Трифонову, на дачу на той же Пахре.

Я ездил к Трифонову один, и у нас постепенно установились доверительные беседы. Мне сначала было трудно с ним разговаривать: я робел. Но он умел слушать и понимать. На даче его лицо было бодрым, почти румяным. На журнальном столе лежали толстые книги на немецком языке: переводы его романов в добротных изданиях. Эти книги мне казались верхом успеха (хотя западный успех измеряется скорее дешевыми книгами в бумажной обложке).

Я часто заставал его смотрящим по телевизору футбольный матч. Я не болельщик. В отличие от него, я не мог сосредоточиться на игре. Запомнил, как однажды он сказал (речь шла о международном чемпионате) в своей манере, флегматично и весомо:

— Никак не могу заставить себя болеть за советскую команду.

Мы говорили о литературе, аккуратно примериваясь к вкусам друг друга. Примерка приводила порой к неожиданным результатам. Трифонов поразил меня: он не любит Андрея Платонова! Когда я, стараясь подавить свое изумление (Платонов для меня особенно любимый писатель), спросил, почему, его объяснение было на уровне журнала «Новый мир», который боролся с орнаментализмом в прозе и жаждал суровой строгости в суровой стране несчастий и подлостей. Я кивал Трифонову, но в душе отсоединялся от него.

Но помимо литературы было ощущение надвигающейся беды. Женская агитация в пользу эмиграции, построенная на запугивании Аксенова угрозой расправы, на отчуждении от него тех, кто не хотел эмигрировать, давала свои плоды. Трифонов вместе со мной внимательно следил за развитием событий. Но мы с ним обсуждали ситуацию почти что конспиративно, полунамеками, не ругая Аксенова, без открытой критики женской агитации.

Мы оба понимали, что Метрополь без Аксенова обречен на разгром. Мы обсуждали с Трифоновым рассказанный Аксеновым страшный случай, как его вместе с женой чуть было не уничтожил КАМАЗ в лобовом столкновении, когда они ехали из Казани, и только качали головами. Или история, как в качестве предупреждения в шину аксеновской «Волги» в Москве на стоянке воткнули нож. Мы снова качали головами. Мы понимали: это возможно, у нас все возможно, но все же…

Честно говоря, я не верил в эти истории, однако в метропольской компании (тех, кто курили дешевые сигареты и все мерзости жизни объясняли советской властью) и особенно в компании Майи было опасно сомневаться в них. Фома-неверующий, я стоял у нее поперек дороги на Запад.

— Витька… — говорила она мне, всегда быстро шевеля своими красивыми руками, куря, готовя мясо, шипя раскаленной плитой, благоухая киндзой и бальзамиком, посыпая салаты нездешними специями, угощая гостей. — Ну, как ты не понимаешь… — продолжала она (выпуская дым) на грани дружбы, нетерпения, предостережения.

«Господи, что за блядь…» — растерянно думал я.

Все кончилось на коричневой террасе трифоновской дачи в один прекрасный осенний день, когда мы беседовали, глядя на сырой трепет листьев, и вдруг появился Аксенов. Он поднялся к нам по ступеням узкой лестницы какой-то странной походкой, ему не свойственной, будто крадучись, и я, в тот год чувствительный к несчастьям, заподозрил неладное. После короткой словесной разминки, глядя исключительно только на Трифонова, Аксенов объявил, что вчера вечером был дома у Феликса Кузнецова.

Стояла роскошная осень, а