Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

— А что, не похожа?

— Нет.

— Ни капельки?

— Нет, а что?

— Приглядись получше. — И тут Шурочка объявляет вроде как дикторским голосом: — Говорит и показывает Красная Площадь!

Я принял внимательный вид.

— Вот смотри, — тоном гида сказала Шурочка, — тут у меня в подмышках засел Василий Блаженный… Видишь?

— Шурочка! — воскликнул я. — Красная Площадь — это сердце Москвы и Московской области. Не надо так про Василия Блаженного! Он же у нас, прости Господи, местный Ренессанс.

— Сам ты Ренессанс, — хмыкнула Шурочка. — Смотри дальше! Вот здесь вдоль по мне ползут танки. Видишь?

— Ну, допустим!

— Ты видишь, как их много! Ты видишь, как они ползут?

— Да. Вижу. Ползут.

— А здесь у меня лобное место.

— Шурочка! Бог с тобой!

— А я и так стыжусь, разве не видно? Ты вглядись. На моем лобном месте выставлены отрубленные головы стрельцов.

— Бедные парни!

— Я начиналась, друг мой, как большая поляна, поросшая клевером. Пустошь, по ней зайцы прыгают и ползут по-пластунски татары взять Кремль. Их видно издалека и — всё… Татарам капут!

— Ух ты! — не выдержал я.

— А как порешили татар, стала я, дорогой ты мой человек, торговкой, обросла лавками, башмаками, попами… Попы кусали калачи…

— Что ты несешь? Какие калачи?

— Попов с меня снимали и звали в домовые церкви, а те пугали: не сторгуемся — съем калача и тогда службы не будет…

— Как это?

— Подожди, опять ползут танки… Ну так вот. Обросла я лавками, попами, цирюльниками, и стали они меня стричь сверху донизу, так что волосы клочьями покатились по ветру и лезли мне вот сюда, в ротовое отверстие.

— Понял!

— А потом я начисто сгорела! — Шурочка отрыгнула. — Сгорела на хрен дотла! И тогда стали называть меня Площадь-Пожар. Или Пожарная площадь.

— Шурочка! Ты, по-моему, много на себя берешь.

— Такова моя женская участь, — скромно сказала Шурочка. — Хочешь быть моим рабом?

— Это как?

— Будешь лизать мой Исторический музей. Видишь его?

— Большой он!

— А вот здесь у меня, — она повернулась на бок, — мавзолей Владимира Ильича. — Она похлопала себя по бедру. — Значит, будешь моим рабом?

— Лизать твой Исторический музей?

— И мавзолей будешь лизать… А дальше — отхожее место.

Внезапно Шурочка заговорила стихами:

Там вянет анус,

Руст порхает,

Француз со спичками играет,

Пожарский Минину вставляет,

Гусей Собянин погоняет…

— А тут, — она круто развернулась другой стороной, — у меня, можно сказать, целый ГУМ! Здесь я наряжаюсь, закупаю белье экзотическое, вот такое, черное… А грудь у меня похожа на ташкентские дыни. Руки загребущие… — схватила меня за горло и притянула к себе.

— Дырки завидущие… — задохнулся я. — Шурочка, кончай душить!

— Это не я душу — этоона тебя душит!

Мое лицо стало пронзительно синим.

— А дальше отхожее место, — запричитала Шурочка, отталкивая меня. — Чего тут только со мной ни делали! Демонстрации, похороны, вожди, чекисты, маршалы на ракетах, Гагарин с саблей на лошадях, народные гуляния, свадебные наряды, голубые елки-палки, протесты против ввода войск в эту, как ее, Прагу! А я вот лично была за ввод. Вводите на здоровье! Вводите скорее! Ах! Уже ввели… Я же — ты чё! — ириска-милитаристка! В общем, всего у меня здесь понемногу: самосожжения, парады победы, рок-концерты и, веришь, яйца в меня вбивали — куранты тикают, звезды вращаются, чувственные башни поднимают свои красненькие головки, белые салюты слепят глаза.

— Ты — площадь, — согласился я.

— Нравлюсь я тебе? Недаром зовут меня Красной!

— Ой, нравишься, очень!

— А Ваньку Блаженного хотели у меня отобрать. Каганович уже потянулся за Ванькой, а Сталин ему — положь на место! И Ванька остался со мной на века. Ванька, ты слышишь, я с тобой разговариваю! Ау, Блаженный! Не откликается! Спит в подмышках мертвецким сном!

— Да какой же он Ванька! Он же Василий…

— Ванька, Василий — без разницы! Куда он делся? Это не церковь. Это глюк. Наркотическое явление.

— Согласен. Самый психоделический храм в мире. Смесь выдавленных мозгов, сбитых сливок и коровьей лепешки — это, Шурочка, уникум.

— Уникум? Не могу на него положиться…

— Зато я тут, Красная площадь, — заверил я Шурочку. — Положись на меня!

— Послушник! — закряхтела Шурочка. — Я-то что? Хоть сейчас на тебя положусь.

— Ну давай!

— Я — честь и совесть нашей эпохи, пацаны! — положилась на меня Красная площадь.

— Какая эпоха, такая и честь, — почтительно захрипел я.

— Опять по мне ползут танки, — почесалась Красная Площадь.

— Не обращай внимания, Площадь! Пустяки! Пусть себе ползут.

— Сейчас я лежа отдам тебе честь! — обрадовалась моя антижена, вытягиваясь во всю свою длину и блестя дождливой брусчаткой.

— Что ты! Что ты! — замахал я руками. — Оставь, Шурочка, свою честь при себе!

41. От первого лица. Великий Гопник впадает в детство

— Давай поиграем в нищету, — сказал я.

Это была моя любимая игра. Мой немецкий друг Генрих Ш. знал это и не мог отказать.

— С удовольствием.

— О каком удовольствии ты говоришь? — усмехнулся я, по привычке мотнув шеей. — Это мучительная игра. Ночные прогулки с ножом в кармане, переодевания, драки, разбитые в кровь носы. Мы вернемся в мое детство. Детство не знает компромиссов. Мы будем голодать. Мечтать о банане и буханке белого хлеба.

— Годится! С удовольствием! — воскликнул Генрих.

— Без всякого удовольствия! — я рассердился на друга. — Мы подвергнемся всем бедам моего детства. Переживем его снова.

Я сглотнул, ослабил узел галстука, задрав подбородок и сильно вращая головой.

— Хочу… — возбудился Генрих. — Я хочу нырнуть в твое несчастное детство. Я и сам-то был простым парнем из рабочей семьи…

— Все равно вы жили лучше, — гримаса перекосила мое лицо. — Мы вас раздолбали в войну, а вы все равно жили лучше нас, победителей! Американцы вас кормили! А мы…

Генрих смущенно захохотал.

— Мне тоже было нелегко, — признался он с красным, отсмеявшимся лицом. — Но как ты восстановишь детство? Впрочем, ты всё можешь. Ты — маг и волшебник!

— Мне все можно, — кивнул я. — В этом-то вся и беда. Потому и тянет в детство, где всё было под запретом. Мы отправимся с тобой в Петербург. СБП оцепила весь район. Это будет сценой нашего спектакля.

Актер занес руку и остановился в смущении. Бить или не бить?

— Стоп! — заорал я. — Ты неправильно играешь! Детство не знает компромиссов. Бей меня сильнее. Бей!

Здоровенный актер изо всей силы ударил меня. Я пытался защищаться. Я завопил на весь двор тонким голоском, но никто даже не высунулся из окна. А кто мог, собственно, высунуться? В этом серо-желтом дворе, где серая краска стен в разводах дождей переходила в