Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

Трифонов был той самой тяжелой гирей, которая могла перевесить наших врагов. Вместе с Окуджавой. Тоже тяжелой гирей. Ведь Окуджава сначала согласился. А вот Трифонов сразу сказал нет.

Мы с Аксеновым, конечно, слегка поморщились. Но Аксенов, увидев, что я нахожусь на грани презрения, поспешил добавить: Трифонов отказался, сославшись на то, что он борется своими печатными книгами. Борется? Возможно! Что бы он мог еще сказать! Отмазался!

Но все же мне легче было согласиться с тем, что он действительно борется. Против него множество вурдалаков. Они борются с ним, время от времени клеймя в печати, помогая ему тем самым быть классно отверженным.

И он вурдалаков в конечном счете побеждает, очередная книга выходит из типографии. Мучительно, но выходит. Выходит и — взрыв славы! И все завидуют, друзья и враги. А в злобе врагов есть элемент неожиданного бессилия. Оно говорит о том, что, если правильно рассчитать, их можно сбить с ног, и наш заговор будет той бомбой, которая в конце концов уничтожит их как систему.

Конечно, это была война. Признанный палачМетрополя Феликс Кузнецов до конца своих дней был убежден, что Метрополь — выдумка американцев, которые предложили мне ее осуществить.

Американцы, действительно, сыграли некоторую роль в истории Метрополя. Но не тогда, когда он родился в моей голове, а затем коллективно создавался. Это произошло позже. И как будто по плану, не американских спецслужб, а нам не подвластному, потому что сМетрополем по крайней мере для меня связан мистический опыт, о котором грех болтать. Метрополь стал предтечей новой страны, которая не удалась, захлебнулась в нечистотах, но сохранится, как реформы Александра Второго, в истории России.

Американские дипломаты помогли мне с Аксеновым переправить Метрополь в Америку. В самом же факте поспешной и неожиданной (по крайней мере для меня) американской публикации есть тайная интрига.

Мы отобрали для Метрополя в основном тексты, которые не прошли через советскую редактуру-цензуру. Они не были откровенно политизированными, но я всегда хитрил, говоря, что наша акция не имеет отношения к политике. Конечно, она была придумана мною для штурма, а не для соглашательства, но ведь и бульдозерная выставка была политической. В России даже поход в туалет всегда был и останется политическим действием.

На каком-то многолюдном приеме во французском посольстве, уже после того, как меня (вместе с Поповым) выгнали из Союза писателей, а отца в наказание за меня отозвали из Вены, я натолкнулся на Трифонова. Он стоял с полупустым бокалом красного вина.

Память — шулер, она врет, подтасовывает, но в данном случае ведет себя, кажется, корректно.

Я — по советским меркам, бывший писатель — на что-то Трифонову пожаловался, хотя отчаяние как-то не липло ко мне, а Трифонов, играя слегка бокалом, в ответ, как всегда, флегматично, но тем убедительнее сказал, что мне нечего огорчаться, обращать внимание на пустяки, потому что, сказал он, я большой писатель.

Большой писатель! Я замер на месте. Я и не знал, что он прочитал меня в Метрополе. Настала одна из самых значительных минут моей литературной жизни. Трифонов легко, не задумываясь и голословно назвал меня большим писателем! До него — никто. Аксенов очень рано нашел во мне талант (он самым первым открыл меня, а я ходил пьяным от любви к нему) и подписал книгу «с уважением к таланту», чем скорее озадачил, нежели обрадовал. Я к тому времени написал полтора рассказа.

Но после Метрополя я нуждался в похвале. Я попал впросак, я провалился. Я придумал Метрополь не только ради общего дела, но и ради моей непечатности. А мне со всех сторон хором сказали: фе!

Наши диссиденты-гуманисты (мною политически уважаемые), вроде Копелева, как мне передавали, назвали мои метропольские рассказы фашистскими. Копелевский немецкий друг, составитель энциклопедии современной русской литературы, вышедшей послеМетрополя, не включил меня в нее, посчитав, что я ничего не стою (особенно рядом с однофамильцем). Близкий к ним по взглядам Искандер открыто говорил, что мои рассказы низкого морального уровня.

В этом гуманисты смыкались с Союзом писателей, отправившим меня на морально-нравственную свалку. И отказавшимся вообще считать меня писателем. И выгнавшим меня за эту пачкотню. Я выглядел лузером. Правда, большинство метропольцев считали, что мое исключение из Союза — дело хорошее (там быть неприлично).

Наказание моего отца, выгнанного из Вены, по советским меркам было для них пустяком: ведь не расстреляли, даже не посадили! Только Высоцкий и Трифонов интересовались судьбой отца, спрашивали о нем. Ахмадулина — тоже, но как-то по пьяни. Я убедился, что многое разделяет меня с повадками литературного богемного, антисоветского мира. Не хотелось жаловаться и напрашиваться на жалость.

Кроме моего провала в кругу друзей, я был раздавлен историей с родителями, и четко понял, что мне, чтобы как-то оправдать крушение большой отцовской карьеры, нужно стать большим писателем. Иначе все бессмысленно.

И вот Трифонов называет меня, играя бокалом, большим писателем. Это был истинный момент спасения. Неудивительно, что я начал разматывать назад свое разочарование в Трифонове, снова представил его классиком, снова влюбился в него.

Феликс Кузнецов (начальник московских писателей) уверял всех в 1979 году, что Метрополь сделан Аксеновым с целью отъезда на Запад. «У него на Западе миллион», — говорил Кузнецов, не уточняя, в какой валюте.

С нашей стороны была выстроена защита. Мы утверждали, что делаем альманах, оставаясь на родной почве. Феликс настаивал, что Аксенов и я убежим обязательно.

Строго говоря, мне некуда было бежать. Мне вообще всю жизнь некуда было бежать из России, но в метропольский год я не мог никуда бежать, потому что родители вернулись из Вены, все было расхищено (как в ахматовских стихах).

Аксенов заверил меня при запускеМетрополя, что не сделает из альманаха стартовую площадку для бегства. Иначе не стоило бы и затеваться. Нас били, но мы не шли на дно. Мы выживали.

Однако в мае пошли первые трещины. Нет, сначала в январе случилось не объясненное до сих пор происшествие. В Америке Карл Проффер объявил о публикации Метрополя в своем издательстве «Ардис». Прекрасное издательство, но мы не давали согласия. Публикация раздула скандал и сделала ситуацию трудно управляемой. Кто-то Карла подтолкнул. Кто? Госдеп в той истории держался крайне сдержанно (если не трусливо): не хотели портить отношений с Советским Союзом. Посольство дало нам понять, что официальная Америка против второго номера Метрополя, вообще против продолжения литературной конфронтации. Карл едва ли позволил бы себе самоуправство. Значит, кто дал команду?

А когда мы с Аксеновым и Поповым ехали в мае того же 1979-го в Крым (где