Путь Абая. Книга I - Мухтар Омарханович Ауэзов

И показалось, что безмятежность детства вновь вернулась к нему, и на душе вспыхнул яркий свет высокой радости.

Но это на душе. А в теле поднялся жар, и головная боль усилилась. В юрте наступила глубокая тишина. Все трое хранили молчание, каждый свое. А снаружи и овцы, наконец, угомонились, и ягнята перестали блеять и плакать. Казалось, шум вечерний постепенно удалился в пределы наступающей ночи.

Вдруг среди этой тишины возник далекий, но быстро приближающийся зловещий голос. Истошный, тревожный крик.

- Ойба-ай! Родимый мой! Ойбай, бауырым!

В этих краях такой крик раздается по случаю смерти человека, обычно кричит мужчина, скачущий с траурным возвещением. Абай и Улжан насторожились, прислушиваясь, старая Зере ничего не слышала. Первая мысль, что пришла на ум Улжан, была о близких - не случилось ли чего в соседних аулах с родными. Затем она подумала о самом Кунанбае - может быть, с ним что-нибудь стряслось? Прислушиваясь, Улжан испуганно замерла.

С испугу вначале даже и не заметила, что приближающийся крик не сопровождается конским топотом. Когда он зазвучал рядом с юртой, стало ясно, что кричит пеший человек. И тут Абай первым догадался, кто это кричит. Он узнал этот детский голос, который пытался подделаться под взрослый крик, изо всех сил стараясь звучать грубее. Конечно, это был голос озорника Оспана.

Возвращаясь вечером домой, мальчишка шел между юрт и во всю глотку, на весь аул выкрикивал слова траурного возвещения:

- Ойбай, бауырым Кодар! Ойбай, родимый мой Кодар!

С таким криком бежал меж юртами Оспан, вскидывая над боками руки и хлопая себя ладонями по бедрам. Весть о страшной казни Кодара донеслась до аула Кунанбая, в каждой юрте только и говорили об этом, дерзкий неслух и шалун Оспан тоже услышал о смерти Кодара, и что-то поразило воображение мальчишки. Он, заводила и главарь аульной детворы, собрал к вечеру своих сверстников на пустыре у родника и затеял эту зловещую игру - похороны Кодара. Вырыли посреди пустыря ямку, положили туда старую кость и засыпали землей. После навалили камней, мусору, соорудили могильный холмик и, поголосив возле него, стали расходиться во все стороны по аулу с жутким криком «Ойбай, бауырым Кодар!..» А теперь Оспан, наигравшись в эту игру, возвращался домой.

Сильно переволновавшаяся из-за болезни Абая, обеспокоенная Улжан слышать не могла эти крики и страшно рассердилась на Оспана за его глупую выходку. Когда он сунулся в юрту, она приветливым голосом, ласково подозвала к себе сына, который допоздна пропадал на улице и теперь возвратился в материнский дом с чумазым лицом, с измазанными в грязи ногами .

- Сынок, подойди ко мне, - позвала его Улжан. - Иди скорее сюда.

Настороженно посмотрел Оспан на мать, и если бы она хоть словом обругала его, строптивый мальчишка тут же огрызнулся бы, развернулся и дунул из юрты. Но обманутый ее ласковым голосом, озорник прошлепал босыми ногами от порога, через всю юрту мимо очага и плюхнулся у постели Абая, налетев боком на колено матери. И тут она его и схватила за правую руку.

- Ты зачем эту дурную затею придумал? Кто тебя научил? Разве я не говорила тебе, что это плохая примета? В доме ребенок больной, а ты голосишь по покойнику, бесенок непутевый!

Отругав как следует маленького баламута, мать подмяла его, прижала к ковру и надавала ему шлепков по вертлявой заднице. Оспан не плакал, когда ему доставалось от сурового отца, но если наказывала мать, он становился не в меру плаксивым, выл, орал, заливался слезами. Если отец, лупцуя его, не обращал внимания на то, плачет он или нет, то мать при наказании могла разжалобиться, слыша его вопли и стенания. И хитрющий, лукавый Оспан пользовался этим, чтобы меньше доставалось ему. Вот и сейчас, изображая жуткое отчаяние, вырвался из рук матери и, запрыгнув на ее высокую костяную кровать, рухнул лицом в подушку и громко заревел. Но в этот раз, рассердившись особенно сильно, мать на его уловку не поддалась, не стала его жалеть и успокаивать. И Оспан вскоре понял, что ему прощения не будет. Хотя слезы у него давно уже кончились, он принимался время от времени вопить осипшим голосом, хотя притворный плач давно надоел ему самому. И когда он увидел, что уже никто не обращает на него никакого внимания, Оспан снова взялся за старое и начал выкрикивать:

- Мой родненький, мой дорогой! Ойбай, родненький!

Искоса потихоньку бросал взгляды на матушку, но никто на него по-прежнему никакого внимания не обращал. Тогда он, распоясавшись окончательно, пустился на дело небезопасное и стал выкрикивать:

- Ойбай, родненький Абай! - провозглашая траурную весть про живого брата.

А тот не только не испугался, но даже развеселился. Сквозь свою головную боль с улыбкой вслушиваясь в крики Оспана, Абай в эту минуту понял, как сильно он любит своего братишку-озорника, готов ему все простить....

Но не то происходило с матерью. Оспан заметил опасность. Крупное тело Улжан вздрогнуло и начало клониться вперед, она собиралась встать. Предчувствуя, что его может ожидать какое-то новое, очень неприятное наказание, если он опять попадет в руки матери, шалун Оспан проворно спрыгнул с кровати и с возгласом:

- Ойбай, бауырым Абай! Ойбай, Абай! Аба-ай! Аба-ай! - он стремительно прошмыгнул мимо матери и через всю юрту, сверкая пятками, проскочил к двери и уже оттуда, стоя на пороге, оглянулся назад. Поднявшаяся на ноги тучная Улжан хотела догнать и схватить сына, но того и след простыл. Только и смогла она отвести душу, что крикнула вдогонку:

- Эй, кто-нибудь там! Схватите его скорей, приведите ко мне! Поймайте этого сумасброда! Я ему покажу, как не слушаться матери!

С вызовом, нарочито неторопливо Оспан стал расхаживать взад-вперед перед дверью, однако вскоре сорвался с места и стрелой понесся к крайним юртам аула, ибо краем глаза заметил, что его старший брат Такежан крадется, чтобы арестовать его и привести к Улжан...

6

Абай заболел серьезно и слег надолго. Одни говорили, что это у него пищевое отравление, «ушынган», другие - что это приступ нервной горячки, «сокпа», третьи уверяли, что у мальчика тиф, однако никто в ауле не знал точно, чем он болен, и никакого лечения для Абая не было. Лишь в первый день, как он слег, бабушка