Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери

бренди – во всяком случае, любой французский бренди – непременно должен называться коньяком. Сколько его действительно делается в Шаранте – другой вопрос. Арманьяк, названный так по местности с интересным прошлым (сегодня можно пить арманьяк после бургундского, и они не будут воевать друг с другом), на островах в Канале, как правило, честно продавался под собственным именем. Я не видел, чтобы его упоминали или предлагали в Англии. Так называемый марк (eau de vie de Marc), получаемый перегонкой виноградных выжимок и сока одновременно, порой можно достать: он вполне приемлем в составе ликеров, хотя плохо «смешивается». Я держал его в своем погребе. Ни там, ни где-либо еще в Англии я не видел бренди такой розовой окраски, как во французской провинции. Но, как и все крепкие напитки, он, конечно, бесцветен от природы, и именно такой марк был у меня [xxvii]. У нас – для тех, кто знаком с историей вопроса, это не новость: светлый бренди, в наши дни сделавшийся нормой, был скорее исключением до середины XIX столетия. Думаю, сейчас исключением становится коричневый. В моем погребе всегда стоял коричневый бренди, ибо он лучше светлого подходит для ликеров, и намного лучше него – для составления старинной смеси, грога, который так обожал мистер Пиквик, отчасти, несомненно, из-за его прекрасных качеств. Но мешать его с содовой будет ошибкой, и я уверен в том, что другой персонаж, взятый из литературы (которая есть лишь разновидность реальности), доктор Опимиан[101], известный тем, что пил бренди с горячей водой на ночь и с содовой – летом, чувствовал разницу. Безусловно, он был прав, предпочитая бренди в это время суток. Три крепких напитка, о которых рассказывается в этой главе, имеют преимущество перед героями последней главы, так как подходят для приема на сон грядущий. Виски, если, разумеется, не употреблять его в неумеренном количестве, придает бодрости, по крайней мере, многим [xxviii].

Во время последней войны величайшим удовольствием было читать отзывы признанных и непредвзятых авторитетов о неоценимых качествах рома, который, несмотря на фанатизм некоторых и в соответствии со здравым смыслом и опытом, раздавали в войсках. Заслуги, достоинства и любопытные свойства рома велики и необычайно разнообразны. Что он «полезен для жалудка»[102], как некогда доказал известный случай (само собой, он выступал под чужим именем), неоспоримо и может быть подтверждено самым официальным образом. Безусловно, это самый ветрогонный и бодрящий из крепких напитков. Каждому известно, что горячий ром, разбавленный водой, – первейшее средство от простуды; но, наверное, не каждому – как именно оно применяется. Это probatum[103]. Принимать его надлежит легши в постель; при преждевременном употреблении вы растратите славную смесь впустую. Приготовьте питье в большом рёмере, сделав его настолько горячим, насколько вы способны выдержать (вот зачем нужен рёмер – обычный стакан может обжечь ладони), и не слишком сладким, но достаточно крепким, чтобы тут же откинуться назад на подушку, передав бокал в уже подставленные руки вашего доброго ангела, по возможности в женском образе. Наутро вы, несмотря на легкую головную боль, возрождаетесь к жизни – а если нет, у вас явно что-то серьезное [xxix]. И не забудем, что без рома знаменитый ликер, именуемый пуншем, «против которого в Священном писании нигде ничего не сказано»[104], это вино полуночников, не мог бы существовать. Пунш из бренди (при том, что в совершенном пунше непременно присутствует бренди), пунш из виски, пунш из джина – всё это неправильные, неуместные названия. Есть мудрое изречение: «Нет епископа, нет короля»; но (ведь не все царства были христианскими) его нельзя назвать таким же непреложным, как другое: «Нет рома, нет пунша».

Самый выдающийся ром, имевшийся у меня, был белого или, скорее, соломенного цвета; я купил его в Эдинбурге на распродаже, он принадлежал Уоллесу Келли, чуть ли не «легендарному» землевладельцу начала XIX столетия; говорят, его поставили в погреб в 1845-м, если не раньше, то есть в год, когда родился я (когда-то у меня имелось немного бренди того же года, но оно, за ничтожным исключением, было пожертвовано на благие цели под гнетом Ненавистной Доры [105]). С горячей водой он шел прекрасно, но, пожалуй, еще больше подходил для изготовления ликеров, хотя кое-кто счел бы его вкус слишком смоляным. Назову и драгоценный «Веддерберн» 1870 года, который я обычно брал у моих друзей из «Харви»: это было тем более приятно, что именно в 1870-м я впервые провел больше нескольких часов в устье Эйвона [106]. Но я не устаю сожалеть о темном роме былых времен: сейчас почти весь ром стал светлым. Конечно, тот, темный, выглядел лучше в разбавленном виде, а глаза имеют такое же право на удовольствие, как нёбо. По-моему, вкус его также был богаче, и он лучше сочетался со своим старым приятелем, лимоном. Уверяют – не знаю, сколько правды в этих словах, – что способы дистилляции с тех пор изменились. И всё равно ром невероятно хорош; мы можем в немалой степени загладить несправедливость, которую долго допускали в отношении Вест-Индии, принимая его в большем количестве; к нему почти не применим лицемерный, но внешне благопристойный упрек в том, что он отнимает у человечества пищу, ведь чем больше производят рома, тем больше делают сахара; и если бы у нас опять ввели справедливые налоги и торговлю без ограничений, он выходил бы довольно недорогим. Мне часто хотелось отведать яванского и квинслендского рома, но так и не удалось достать ни того, ни другого, хотя я видел темный австралийский, недурной по внешности, в стеклянном шкафчике, на какой-то выставке, где ничего не продавали.

Я никогда не презирал и скромной, многократно заклейменной жидкости, самого английского из всех крепких напитков; как отмечалось выше, в лучшие времена за бутылку с ней обычно просили не больше полукроны; сейчас же, из-за колдовства и (да простят мне библейскую свободу выражений) блудодейства «Доры» – не будем называть имен [xxx], – цена на нее достигла полугинеи. Мне всегда было жаль джина. Его название – исковерканное «Женева», что само по себе есть искажение куда более прелестного genièvre[107] – заставляет безосновательно думать о какой-то ловушке, западне[108]. Около двухсот лет назад пренебрежение, а затем всегдашняя поспешность законодателей чрезвычайно навредили его репутации; Хогарт, прекрасный художник и человек, но неважный мыслитель, еще больше запятнал его имя. Пренебрежение и глупость продолжили свою черную работу, питейные заведения получили мерзкое название «дворцы джина», и сто лет назад эта необъяснимая ненависть достигла такого накала, что даже авторы «Noctes Ambrosianae»[109], выпивавшие, по их словам,