Заметки из винного погреба - Джордж Сентсбери

целые океаны виски, бранили Хэзлитта[110] за пристрастие к джину; а ближе к концу девятнадцатого столетия Энтони Троллоп нисколько не преувеличивал, выводя в «Ангеле Айалы» ипохондрическую девушку, пораженную тем, что дядя, приютивший ее и, можно сказать, спасший от нищеты, пьет джин с водой вместо портвейна, от которого отказался из-за расходов на содержание племянницы.

Ныне всё это злословие имеет не больше смысла, чем обличение воды за то, что инквизиторы придумали водяную пытку, или за то, что пираты и большевики заставляют своих жертв «идти по доске». Само собой, есть и плохой джин. Осмелюсь заявить, что джин, который продавался в «Переулке джина»[111] по пенни за стакан, был поистине ужасным. Сильный, отчетливый вкус легко скрывал следы подделки; осмелюсь также заявить еще раз, что всё, предлагавшееся «для любителей напиться», было беззастенчивым подлогом. Но продолжу рассуждения, начатые несколькими строками выше: жуткие преступления часто совершаются при помощи бритв и карманных ножей, и оба этих орудия, как и многие другие, изготовляются и продаются честными людьми, хотя на них идет презренная сталь. «В своем естественном и здравом состоянии», пользуясь словами Лэма о вышеупомянутом Хэзлитте (он мог бы отнести их и к джину, который очень любил), это первостатейный напиток. При правильной выделке он очень приятен на вкус и запах, благотворен больше своих собратьев и поистине незаменим при некоторых недугах. В жару нет ничего лучше джина с содовой и ломтиком лимона – «услада британского воина», как говорили насельники казарм, где я жил в 60-х годах; и хотя я считаю, что «пунш из джина» – неверное название, я был бы не прочь хорошенько замерзнуть, чтобы потом согреться, приняв добрый стакан этого питья.

О разновидностях джина сказать почти нечего, хотя каждый, кто получает его путем перегонки или ректификации, добавляет свои ароматические вещества. Очищенный джин, по сравнению с перегнанным, мало что выигрывает с возрастом; если бы «северный сапожник» разбил свою большую бутыль и отведал содержимое, оно вряд ли показалось бы ему «медовее», вопреки его надеждам[112]. Но если джин хорош, он хорош во всём. Я обычно держал три сорта: «Олд Том», самый сладкий и крепкий из всех; неподслащенный лондонский – по мне, лучший джин на все случаи жизни; наконец, «Плимут», самый тонкий по вкусу и, пожалуй, самый пользительный. Некоторые джины – не хочу отзываться плохо об их изготовителях – показались мне слишком уж цветочными.

Стоит сказать несколько слов и о сравнительно редких напитках, которые иной раз оказывались в моем погребе, на полке или в клетке. Арак[113], одно время настолько же распространенный в Англии, как бренди или ром, и более популярный, чем виски, теперь встречается редко; я пришел в этот мир слишком поздно, чтобы познакомиться с шотландским араком, знаменитым в далеком прошлом. То, что имелось у меня, было недурным плодом скрещения рома с ирландским виски: годный для питья в чистом виде, он чувствовал себя куда лучше в составе «аракового пунша»[114], на который в основном и шел; кажется, в Воксхолле[115] даже предприняли расследование насчет того, происходит ли его название от предполагаемого ингредиента или от состояния пьющего поутру. Норвежский аквавит, некогда лившийся щедро (см. прелестную книгу «Жизнь в лесу: зарисовки рыбака, сделанные в Норвегии и Швеции»[116]) и почти исчезнувший из-за тупости наших современников, показался мне (сужу по тем образцам, что бывали у меня) некрепким и не слишком вкусным виски, что, впрочем, ясно из его старинного названия: «зерновой бренди». Я ставлю намного выше его родственницу водку, напиток, вызывающий самые трагические ассоциации, ибо его нелепое утаивание, по всей видимости, стало одной из главных причин русской революции, а неизбежная реакция сделала эту революцию еще страшнее. Мне не доводилось пробовать ни ракии – думаю, это что-то вроде арака, – ни сливового настоя из славной небольшой страны, чье имя писалось через «W» и так и не было исправлено впоследствии [xxxi].

IX. ЛикерЫ

Каждый, кто оказал мне честь, читая эту книгу, уже мог заметить, что я несколько пристрастен в отношении ликеров. Да, ликеры – это плохо, если вы становитесь их рабом, но ведь плохо становиться рабом чего угодно, за нечастыми исключениями в виде женщин, и то лишь потому что некоторые соглашаются на взаимное рабство. При желании я мог бы хоть завтра распрощаться со всеми ликерами, и без труда, хотя испытал бы при этом величайшее сожаление [xxxii]. Недавно я – как делал несколько раз в своей жизни, – снизил потребление ликеров до желаемого уровня. Думаю, те, кто могут пить их и не пьют, поступают глупо, но те, кто не могут пить их, однако пьют, поступают еще глупее и к тому же творят несправедливость, так как бросают тень на прекрасную вещь и потребляют некоторую ее часть, долженствующую отойти другим.

Всё это – не пустая болтовня, но необходимое предуведомление к рассказу о ликерах. Если их и можно рекомендовать, то с очень большими оговорками, каких не заслуживают другие спиртные напитки. Исключая редкие случаи применения в лечебных целях, ликеры – подлинное излишество и расточительство [xxxiii]. Будучи, как правило, очень крепкими и в то же время очень сладкими, они вряд ли полезны для здоровья; избыточное же их употребление вызывает страдания, с которыми не сравнятся никакие другие. Нет в них также прелести и очарования – пробуждающих почти интеллектуальный, а не один лишь чувственный интерес, – какие сама природа вложила в лучшее вино. Одновременно они в большинстве своем приятны на вкус, часто хороши с виду; и если в старом и, возможно, слегка опрометчивом утверждении о связи между волей или желаниями человечества и Божества есть хоть доля истины, они не могут быть ненавистны Богу. Ведь чуть ли не все дамы, и уж точно все молодые дамы, без ума от них. Благодаря множеству разновидностей и ассоциаций ликеры представляют интерес и в других отношениях. Я никогда не питал к ним большой привязанности, но держал бутылку-две, выбирая лучшие марки в своем погребе, пока тот существовал.

Ликеров, как я только что сказал, очень много. Когда я знакомился с Францией (физически я был в этой стране очень давно, слишком давно, чтобы надеяться принести хоть какую-нибудь пользу там, на месте, во время последних событий [117]), почти каждый провизор в каждом крошечном городке делал что-нибудь свое, чудесно отражавшееся на пищеварении и не только на нем. Некоторые, совсем неизвестные, обладали выдающимися достоинствами: я помню очень милый «Берришон» в большой бутылке. Но лучшей из этих