Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— Et quant à vous, M. Grangeur Eschingan, — начала она, — je vais vous donner mon idée à moi…[22]

Я не понимал, что происходит, но хотя бы оценил всю неловкость. Мир как будто перевернулся вверх ногами. Я был ошеломлен, но все-таки сочувствовал человеку в соседней комнате. Я не знал, как быть. Вдруг поймал себя на том, что говорю:

— Мне ужасно жаль, мадам, но я не понимаю французского.

На ее лице — лице прелестном — вспыхнула досада еще сильнее. Видимо, ей хотелось — чрезвычайно — поделиться idée à elle[23]. Она сделала резкий и свирепый жест, полный презрения и возмущения, и повернулась обратно к полуоткрытому проходу. Она вновь принялась рассуждать на тему слабости невидимого собеседника, но дверь быстро и безмолвно закрылась. Мы услышали щелчок замка. С поразительным проворством женщина склонилась к замочной скважине и выкрикнула с акцентом: «Свинья, свинья!» Потом выпрямилась во весь рост, и ее лицо стало спокойным, а манеры — величественными. Она проскользнула через зал, остановилась, взглянув на меня, и показала на неподвижную дверь.

— Свинья, свинья! — заявила она таинственно.

Думаю, так она пыталась уберечь меня от лжи человека за дверью. Я посмотрел в ее большие глаза.

— Я понял, — произнес я серьезно.

Она выплыла из комнаты. Для меня эта сцена стала долгожданной комедийной отдушиной. У меня было время поразмыслить. Дверь так и оставалась закрытой. Теперь герцог стал для меня человечнее. До сих пор я принимал его за персону того утомительного типа, у кого помпезный филантропизм заменяет человеческие чувства. И еще меня развеселило, как меня звали Le Grangeur. Развеселило — а мне очень нужно было веселье. Иначе я бы в жизни не написал статью о герцоге. Это утро началось с нервного раздражения. Как никогда хотелось покончить с интервью, с «Часом», с журналистикой, со всем. Но это небольшое происшествие меня укрепило, придало мыслям не столь мрачное направление. Я задумался, будет ли де Мерш дуться — или поверит, что я не понял ни слова из тирад этой женщины.

Вдруг открылась дверь рядом с той, в которую вошел я, — через эту дверь только что вышла женщина.

Должно быть, в вечер у Черчиллей герцог произвел на меня яркое впечатление. В памяти его образ словно застыл. Теперь он говорил точно так же, как тогда, — жестикулировал, как я и ожидал. Не пришлось переосмысливать мое мнение. Ведь как правило, при первой встрече мы оцениваем человека и при каждой последующей дополняем его образ. Де Мерш был сплошь елейное дружелюбие. Он выглядел человеком света среди людей света, но при этом в нем не было ни капли той инстинктивной сдержанности, что ожидаешь встретить у человека, временно отмеченного величием. Нет, ее место занимала подспудная угрюмость, словно он с сожалением вспоминал о прежнем пьедестале.

На медленном коммерческом английском он извинился за то, что заставил ждать; наслаждался-де свежим воздухом этого прекрасного утра, объяснил он. Все это он мямлил, не поднимая глаз от моего жилета, — с видом, не гармонировавшим с той напыщенной честностью, которую ему придавала борода. Но сразу после этого де Мерш нацепил на левый глаз монокль и посмотрел прямо на меня чуть ли не запальчиво. Улыбкой и словами «ничего страшного» я показал, что готов сделать вид, будто ничего не произошло.

— Вы хотите взять интервью, — сказал он просто. — Я только рад. Полагаю, вам интересно узнать о моих арктических планах. Поделюсь, чем смогу. Возможно, вы помните, что я рассказывал, когда имел удовольствие познакомиться с вами у достопочтенного мистера Черчилля. Мечта моей жизни — оставить после себя счастливое и самодостаточное государство, насколько на это могут повлиять законодательство и политическое устройство. Думаю, это англичане и хотят знать обо мне больше всего.

Он говорил ужасно скучно. Наверное, филантропы и основатели государств приберегают свои сильные стороны для целей поважнее. Я попытался себе представить, что эти низкий покатый лоб и мясистые руки с розовыми ногтями принадлежат новому Солону, Энею наших дней. Попытался вызвать в себе соответствующий энтузиазм. В конце концов, он творит великие дела. Слишком уж я люблю оценивать других по умственным способностям. Их-то герцогу и не хватало. Я допустил, что все они ушли в его единственную благородную идею.

Он предоставил статистику. Проложено столько-то миль железной дороги, закуплено столько-то локомотивов британского производства. Местные обучены использовать и ценить швейные машинки и европейские костюмы. Столько-то младших сыновей Англии отправились зарабатывать себе состояние и заодно между прочим просвещать эскимосов — столько-то сотен французов, немцев, греков, русских. Все они живут в гармонии трудоустроенными, счастливыми, свободными работниками под защитой самых строгих законов. Каннибализм, поклонение фетишам, рабство — отменены, искоренены. За всем наблюдало большое международное общество сохранения заполярной свободы — предлагало новые законы, дополняло старые. Это край тяжелый для здоровья, но только не для тех, кто ведет чистую жизнь, — hominibus bonæ voluntatis[24]. И других он к себе не звал.

— Мне пришлось вытерпеть столько поклепов. Выслушать столько оскорблений, — говорил герцог.

Перед моими глазами промелькнула та дама — гибкая, стройная; статуя с движениями змеи. Я так и видел, как ее точеная белая ручка указывает на закрытую дверь.

— Ах да, — сказал я. — Но мы хорошо знаем, что за люди те, кто нас поносит.

— Что ж, — ответил он, — ваше дело — показать им правду. У вашей страны большая власть. Если бы только пустить ее в нужное русло.

— Сделаю что смогу, — сказал я.

Я увидел апофеоз Прессы — той Прессы, из-за которой основатель государства вынужден заискивать перед таким, как я. Ведь он говорил тоном просителя. Это я стоял между ним и людьми — судья народов и королей грядущего. Я был никем, ничем — и все-таки общался на равных с тем, кто менял облик континентов. Он нуждался во мне, в стоявшей за мной силе. Как странно было находиться в этом зале наедине с таким человеком, запросто общаться с ним точно так же, как в собственной комнатушке наедине с кем угодно.

Но не думайте, не то чтобы я потерял голову от восторга. Для меня это было ничто. Меня просто выбрали из-за некоего стечения обстоятельств. Даже в своих глазах я выступал лишь символом — видимым проявлением непостижимой стихии.

— Сделаю что смогу, — сказал я.

— О да, постарайтесь, — сказал он. — Мистер Черчилль рассказывал, как хорошо у вас получается.

Я ответил, что это очень любезно со стороны мистера Черчилля. Напряжение сходило