Наследники. Экстравагантная история - Джозеф Конрад

— И думать о ней забыл, — сказал я.

— О, обязательно сходите к ней, — ответил он. — Она совершенно удивительная женщина. Одна из немногих позволяет мне расслабиться. Уверяю вас, она на устах у всего Парижа.

— Я и понятия не имел.

— О, потрафите ей, — сказал он. — Вас это развлечет.

— Обязательно, — пообещал я перед уходом.

Я вернулся прямиком домой, в свою каморку под крышей. Тут же засел за статью и работал с большим напряжением, чуть ли не в истерике. Отлично помню то место и то время. В вихре чувств взгляд цепляется за вещи, почти их не замечая. Но потом все вспоминается.

До сих пор вижу ту узкую комнату, голые, бурые, ветхие стены, неуместные мраморные часы на каминной полке, единственное скрипучее кресло, что шаталось подо мной. Практически могу воспроизвести хитроумный рисунок выцветшей скатерти, прятавшей мой круглый столик. Чернила оказались густыми, бледными и липкими; перо оставляло кляксы. Я писал яростно, торопясь закончить поскорей. Однажды я вышел и склонился с балкона, стараясь поймать слово, которое никак не шло. Где-то в милях подо мной по мощеной улице ползли маленькие человечишки, дребезжали их маленькие телеги, маленькие рабочие опускали бочки в подвал. Все было очень серо, мало́ и четко.

В открытом окне мансарды напротив я видел, как скульптор работает над исполинской моделью из глины. Он казался таким большим в своей белой блузе — несоразмерным окружающему миру. Вровень с моими глазами шли плоские свинцовые крыши и дымоходы. На одном синей краской были вкривь и вкось намалеваны большие буквы «A bas Coignet[25]».

Над домами сгущались огромные тучи — округлые, рассыпающиеся массы серости, порой озарявшиеся угрюмым рыжим светом на фоне бледной и прозрачной лазури неба. Я стоял и смотрел. Вышел подумать — но мысли оставили меня. Я мог только смотреть.

Тучи незаметно, неумолимо надвигались, вдруг их разорвал разряд молнии. Они завихрились, словно взбаламученный дым, и разом почернели. На свинцовый пол моего балкона стали падать большие капли, оставляя зазубренные кляксы.

Я вернулся в сумерки комнаты и продолжил писать. До сих пор так и чувствую, как кончик пера рвал грубую бумагу. Помеха для спешащей мысли — но рвущиеся из меня слова не обращали внимания ни на какие помехи, набирая силы подобно потоку воды, прорывающему плотину.

Я писал пеан великому колонизатору. Тогда эта тема была разлита в воздухе. Она притянула меня, отвлекла от самого де Мерша. Пожалуй, я позволил этому произойти, поскольку впервые писал подобное. Это стало новой для меня территорией — и я резвился на ней. Весь отдался эмоциональному, лиричному порыву из тех, плоды которых потом так стыдно перечитывать. И хоть сам это понимал, предпочел не задумываться.

Гроза прошла, и, когда я спешил с рукописью в редакцию «Часа» на авеню Оперы, в воздухе уже искрилась свежесть. Хотелось как можно скорее избавиться от бумажек, от соблазна править на следующее утро.

А еще хотелось восторженного облегчения — я его ждал. Заслуживал. В редакции я застал иностранного корреспондента — маленького еврея-космополита, чьи брови начинали расти уже от переносицы. Он был словоохотлив и фамильярен, как и вся его братия.

— Здравствуй, Грейнджер, — приветствовал он.

Я уже привык считать себя павшим из дворянских эмпиреев, но еще не настолько принизился, чтобы выслушивать, как незнакомцы его пошиба зовут меня Грейнджером. Я попытался вежливо от него избавиться.

— Читал твои вещицы в «Часе», — продолжал он, — я бы сказал, чертовски хорошо. Взялся за старину Рыжебородого? Дай посмотрю. Да-да. Вот так и надо; настоящее мастерство. Должно быть, наскучил тебе до смерти… я имею в виду, старина де Мерш. Интервью должны были отдать мне, знаешь ли. Это моя вотчина, интервью в Париже. Но я и не против. Уж лучше ты, чем я. У тебя получается на порядок интересней.

Я пробормотал благодарность. В этом лощеном коротышке было ощущение, присущее подобному типу. Казалось, он шутливо и в то же время отчаянно старался показать, что мы с ним равны.

— Куда идешь сегодня вечером? — спросил он вдруг в припадке фамильярности.

Я был ошарашен. Непривычно слышать такие вопросы после пяти минут знакомства. Я ответил, что у меня нет планов.

— Слушай-ка, — обрадовался он. — А пойдем ужинать со мной в «Бреге» и потом заглянем в Оперу. Поговорим как положено.

Я слишком устал, чтобы придумывать вежливый повод для отказа. К тому же коротышка вцепился в меня, как дитя в новую игрушку. Мы сходили в «Бреге» и действительно превосходно поужинали.

— Всегда хожу сюда, — сказал он, — кого только не встретишь. Денег уходит прорва — но я не привык экономить, только не для «Часа». Когда я говорю, что услышал о чем-то от сенатора, всегда можно быть уверенным, что это сенатор, а не бабка в газетном киоске. Я не то что большинство журналистов.

— Мне всегда была любопытна эта внутренняя кухня, — сказал я расслабленно.

— Когда мы вошли, я кивнул де Сурдаму, а тот старичок — Плювис, работник «Аффэр». Мне надо будет с ним переговорить, если позволишь.

Он начал с приязнью расспрашивать о здоровье замечательного мистера Фокса, интересовался, часто ли я с ним вижусь, и так далее и тому подобное. Я с улыбкой догадался, что у этого коротышки есть свои подспудные цели, и решил как-нибудь ему услужить, если и он мне поможет. Итак, он кивнул Сурдаму из австрийского посольства, переговорил с Плювисом и вернулся, довольный тем, что сумел меня впечатлить; я так и видел, как его распирает от радости. Он предложил прогуляться до газетного киоска, куда обычно заходил, — его тоже держала одна из племени Израилева, маленькая сварливая старушонка.

Как я понял, в разгаре чувств ему хотелось поболтать, потратить еще несколько минут на прогулку.

— Уже много месяцев не разминал ноги, — пояснил он.

Мы шли в летних сумерках. Славно совершать моцион вечером в начале лета. Столько мелочей привлекало взгляд, столько самых обыденных мелочей: выражения лиц прохожих, вид воротника; непривычно затянутая талия приличной мещаночки, гулявшей рука об руку с употевшим супругом. В позолоте на статуе Жанны д’Арк чувствовалась приятная буржуазная мелочность, галереи рю де Риволи так же приятно разбавляли серое освещение. Мне вспомнился один магазин — греческая лавочка с витриной, заставленной подделками, — где мне много лет назад дали фальшивую купюру в пять франков. Все тот же коварный левантинец стоял теперь на пороге — возможно, даже в той же феске. Старушонка, к которой мы шли, была согнута едва ли не впополам. Носом она тыкалась в