Путь Абая. Книга III - Мухтар Омарханович Ауэзов

Хозяева редко видели Абая в своем ауле. Они считали, что в каждый свой приезд он приносит в их дом одни лишь неприятности. Также бытовала затаенная глухая обида: мол, он не жалует этот очаг, косо смотрит на его хозяев.

И Такежан, и его жена были тепло, богато одеты, юрта вся увешана толстыми коврами, хорошо протоплена, - посреди нее в очаге пылал кизячный огонь. Чувствуя неприязнь хозяйки, которая распорядилась на обед варить мясо из старых запасов, а не послала за скотиной для свежего забоя, Абай решил не затягивать свой визит и сразу приступить к делам.

Дел было два. Первое - по поводу кражи скота в округе Се-мейтау, в местечке Бура. Две недели назад оттуда увели табун холостых кобылиц вместе с жеребцом, и в угоне подозревали известного на весь край конокрада Серикбая. Люди из Буры знали, что вор находится под покровительством Такежана, является его «соседом», поэтому и просили Абая замолвить словечко перед Такежаном, чтобы он принудил Серикбая вернуть украденных лошадей.

По первому поводу Абай недвусмысленно намекнул, что, хотя и ничего не доказано, но людское мнение складывается однозначно: матерый вор угнал лошадей, степное имущество, нажитое тяжким трудом, а мырза Такежан прикрывает вора и прячет украденную скотину.

Приди к нему с такими обвинениями кто-то другой, любой из казахов, то, будь он какой угодно велеречивый краснобай и дипломат, - Такежан вскочил бы на ноги и вышвырнул его вон из юрты. Но сейчас, перед уважаемым по всей Арке младшим братом, Такежан ничем себя не выдал, сдержался и промолчал, сидя с хмурым лицом на торе. Просидев таким образом довольно долго, словно тщательно обдумывая ответные слова, Такежан наконец молвил, придав голосу всю возможную язвительность:

- Апырай! Кому в степи не известно, что все тобыктинцы - воры? Значит, главным воровским очагом должен быть дом главного в роду - Кунанбая! А главным вором в роду должен быть старший сын покойного Кунанбая - Такежан, конечно! И случись где пропажа, надо пытать и выкручивать руки Такежа-ну! А ты, брат Абай, совесть нашего рода, стало быть, тебя послали, чтобы ты пристыдил меня! Так начинай! - И Такежан разразился злобным смехом.

Сурово посмотрел на него Абай.

- Такежан, знай же, - моя совесть не отделена от твоей, и даже пес аульный не поверит, что я останусь в стороне, как ни в чем не бывало, если что-нибудь преступное натворишь ты. Уай! Отбрось, наконец, мелкую мыслишку, что, пристыдив тебя, уличив в подлости, я получаю большое удовольствие и распухаю от радости, как на дрожжах! - Сказав это, Абай окинул холодным взглядом сидящих перед ним с каменными лицами Азимбая и Каражан.

Азимбай, с вывернутыми мясистыми губами, брыластыми щеками, стругал складным ножиком белую палочку. Нагло и вызывающе заглянув в глаза Абаю, племянник усмехнулся и, ничего не сказав, снова занялся палочкой. И тут опять вскинулся Такежан:

- Абай, не будем друг друга таскать за бороды, уличать да совестить. Давай говорить начистоту: ты ведь указываешь вором Серикбая? А при чем тут я? Да эту собаку паршивую не видать в ауле, если не ошибаюсь, уже с полгода! У нас здесь ты никого не найдешь, кто мог бы сказать, где его сейчас носит! Так излови его сам и хоть поджарь на огне! Я бы тебе только спасибо сказал!

Абай видел, что его слова не возымели действия на Такежа-на, и первое дело, с чем он приехал к нему, без свидетелей и без доказательств, было явно проиграно. Абай решил вопрос этот больше не поднимать и оставить на потом поиски пропавших из аула Бура лошадей. Однако дал понять Такежану, что вернется к этому вопросу, если выяснится, что тот все же причастен к этому угону и укрывательству лошадей...

После этого был подан кумыс. Потом чай. И за чаем Абай приступил ко второму делу, - по поводу раздора на осенних лугах Шуйгинсу между жигитеками и Такежаном.

Абай в спокойных выражениях довел до Такежана, каково отношение народа к тому, что он позволяет себе делать. Выслушав Абая, его старший брат усомнился, насмешливо поглядывая на него:

- Ты имеешь в виду жигитеков - мнение их аулов. А не натравливает ли всех Базаралы, вот что ты мне скажи. Ведь ему и кусок в горло не полезет, пока не накличет беду на нашу голову.

- Ну и что, если даже и Базаралы? Он же их близкий родственник, земля - общая собственность, почему бы ему не постоять за свое достояние? Никакого натравливания здесь не вижу.

- Ну ладно, пускай на их земле я взял сено. Но я же не все забираю! Сеном же и возмещу им!

- И сколько же сена ты отдашь? Все давно уже знают про твои уловки: забираешь силой, отдаешь из милости, сколько сам посчитаешь нужным. Словно кость кидаешь в голодную пасть.

- Ей, Абай! Почему бы тебе не предоставить эти слова произнести самому Базаралы? Зачем ты взялся изобличать меня вместо него, брат? Говорят, он после каторги уже меры не знает! Грозится, стращает: «вот как встретимся, так и узнают, что приготовил я им». Слухи такие доходят до нас.

- По-твоему, если придавленная к земле голова приподнимется, то ее надо срубить, не так ли? Базаралы посетует о своих бедах, - значит, он виноват? Ты, творящий насилие, сам же и обличаешь его, Такежан!

- Славно! Вот и дождался Базаралы своего защитника! Но ты потом не говори, Абай, что я не предупреждал тебя. Разные ходят о нем слухи... Смотри, как бы потом не пришлось отвечать за него!

- Эй, сын Кунанбая! Я ведь тоже его сын, поэтому знаю, что говорю! Разве ты мало принес несчастий и наделал зла Базара-лы? Не поэтому ли так боишься его?

- Нашел кого пожалеть! Он что, расплакался перед тобой? Тайири! Ты, вижу, не испытал еще на себе когтей и клыков этого зверя, хотя ты тоже сын Кунанбая! Но погоди, еще испытаешь!

- Во всяком случае, я не встречал казахов, которые бы пострадали от притеснений Базаралы! А вот ты уже немало народу потаскал на аркане, преследовал, гнал, избивал. Немало поиздевался над людьми! А сам кривляешься, словно бахсы, и приплясываешь, и напеваешь: «Меня обидел Базаралы! Меня унизил Базаралы!»

Скоропалительно обменявшись недружелюбными словами, братья разом умолкли. В доме наступила угрюмая тишина.

Сидевший вполоборота к старшим Азимбай оглянулся на Абая, и в его взгляде горела