Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

— Взглянете, — защищал он старика, — ведь его дочь делает благороднее дело — ухаживает за ранеными. А сын сражается как герой, на Галлипольском полуострове.

И верно, эти двое честно служили родине, а следовательно, в какой-то мере честолюбивым замыслам самого фон Валленштейна.

— Дайте же их отцу провести скромный остаток дней в мире и покое, — заключал он.

Истинные же причины, по которым он воспрепятствовал суду над отцом Джихан и с тех пор еще не раз спасал его от нападок слишком рьяных сторонников лиги «Единение и прогресс», фон Валленштейн держал про себя.

Немецкий генерал впервые увидел Джихан в военном госпитале. Через три дня он явился с визитом к ее отцу, однако Джихан там не встретил. Под каким-то предлогом фон Валленштейн повторил визит и между прочим осведомился о молодой хозяйке. И вот, в третье его посещение, Джихан сама вышла к нему в залу, в восточном платье, но с открытым лицом, совсем как когда-то в Париже ее мать.

Генерал был крайне рад — он усмотрел в этом знак расположения к себе со стороны отца. С тех пор Джихан завладела всеми его помыслами.

Джихан… Умершая за несколько месяцев до начала войны жена генерала славилась красотой и вкусом, но, пожалуй, она позавидовала бы этой блестяще образованной восточной красавице.

Джихан… Джихан… Генерал повторял про себя имя своей избранницы, вспоминая ее красоту. Восточная колдунья… точеный стан, прелестные черты лица, лучистые глаза, в которых сияет ясный ум и одновременно природная чувственность; движения, полные неосознанного кокетства; горделивый изгиб тонкого носа; в уголках нежных губ — приветливая, чуть таинственная улыбка. Французское воспитание и почти немецкая золотая красота. Все это, смешиваясь, рождало неизъяснимый соблазн, и генерал почувствовал с первых же минут знакомства, что готов без боя сдать позиции, неспособный уже ни обороняться, ни тем более наступать. «Почему, в конце концов, — оправдывался он про себя, — я не могу увлечься мусульманской женщиной, если у нее европейское воспитание, вкус, красота?..»

Однако существовал еще Шукри-бек, двоюродный брат Джихан, — молодой человек, которому улыбалось будущее, а высокие чины в армии, благодаря влиятельным знакомым Джихан, представлялись легко достижимыми. Однажды в ответ на какое-то замечание фон Валленштейна Шукри-бек вспылил и вышел из кабинета, даже не отдав чести. Возмущенный генерал решил не назначать дерзкого лейтенанта на должность секретаря министерства обороны, как обещал Джихан, а отправить на фронт. Фон Валленштейн не потерпел бы на своем пути даже равного соперника, тем более он не считал нужным церемониться с младшим офицером.

Приказ, полученный Шукри-беком, гласил, что он включен в состав части, отправляющейся на Галлипольский фронт. Джихан узнала об этом лишь к вечеру того дня, когда поссорилась с отцом. Ссора, как уже известно читателю, произошла из-за ее отношений с генералом фон Валленштейном. От разгневанного старика не укрылось тайное послание, отправленное с кучером. Письмо это адресовалось Шукри-беку — Джихан умоляла его не покидать Стамбула, прежде чем она переговорит с ним и генералом. Верный слуга исполнил приказание — три удара кнута означали, что послание достигло цели.

Тем временем Реза-паша, узнавший о письме от одного из слуг, был уверен, что оно направлено немецкому генералу, и поклялся Аллахом и пророком его помешать свиданию, которое, по всей видимости, было назначено в письме. Старик поднялся наверх и запер комнату дочери, пока Джихан стояла на балконе в ожидании посланца. Утром Реза-паша встал рано и вышел на прогулку в сопровождении преданного слуги.

Его дочь не могла знать всего этого. Убедившись, что дверь заперта, Джихан проворно оделась и приказала служанке разыскать отца, который, как она знала, обычно не покидал дома в столь ранний час. Но когда ей сказали, что сегодня он изменил своей привычке, Джихан растерялась. Самые мрачные предчувствия начинали оправдываться. Однако она все же приказала служанке принести другой ключ. И тут печальная истина открылась во всей полноте: слуги не осмеливались нарушить приказ хозяина дома.

3

Тут Джихан вспыхнула от гнева.

— Какой позор! — простонала она. — Отчего отец так дурно со мной обращается?!

Сегодняшнее поведение отца никак не вязалось с его обычной мягкостью по отношению к дочери. Меж тем ей не доводилось читать даже в произведениях европейских авторов, рисующих отсталые турецкие нравы, чтобы какой-нибудь паша или знатный турок прибегал к подобному способу воспитания детей.

Позор! Отец обращается с ней как со школьницей, а ведь на нее с уважением смотрят все женщины Стамбула! Как может он так унижать ее — ее, которая идет впереди дочерей своей нации, высоко подняв факел свободы, ее, которая борется против ненавистных оков гарема! Какая жестокость! Будто Джихан не вхожа к министрам и депутатам, будто не она автор политических статей, зовущих к свободе, владычица умов, в которых зажгла свет новых бунтарских идей, вдохновив своих соотечественников на борьбу за свободу и справедливость, — и что же, она сама теперь пленница в собственной комнате? Какой позор!.. Разве не она, Джихан, раньше других женщин гордо прошла по улицам Стамбула с открытым лицом? И не она ли первая на глазах у всех разорвала свое белое покрывало, застившее ей сияние солнца, свет свободы?

Заперта в комнате по приказу отца… Подумать только! Она бросилась на диван, и вся ее уязвленная гордость, казалось, нашла выход в горьких обильных слезах.

Успокоившись, Джихан все еще продолжала лежать, размышляя о случившемся, в ожидании, когда отец вернется. Она то осуждала старика, то пыталась найти ему оправдание: быть может, он неверно понял ее и ошибочно в чем-то подозревает?..

Джихан поднялась, взяла перо и написала новую записку Шукри-беку. Когда она запечатывала конверт, постучала служанка и подсунула под дверь письмо. Это был ответ двоюродного брата, где тот сообщал, что уже получил приказ об отбытии и покидает Стамбул сегодня во второй половине дня; не желая, чтобы его провожали, он сам приедет к ним проститься утром, в половине одиннадцатого.

Джихан разорвала свое письмо и спешно написала новое. Больше всего она боялась, что Шукри-бек явится раньше отца и застанет ее в этом унизительном положении. В короткой записке содержалось:

«Не беспокойся и не спеши к нам. Сейчас я еду на встречу с генералом фон Валленштейном к нему в дом. С тобой мы увидимся позже. В любом случае не уходи раньше полудня».

Затем она написала еще два письма: одно генералу, другое военному министру, прося отсрочки для Шукри-бека хотя бы на один день, чтобы