Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

Было около десяти часов, когда к двери подошла служанка и сказала, что личный секретарь военного министра желает переговорить с ней по телефону.

— Зулейка! — окликнула Джихан девушку за дверью. — Передай, что я сейчас в ванной, и запомни хорошенько, что тебе ответят.

Служанка вернулась довольно скоро.

— Его превосходительство крайне сожалеет, но он не может положительно решить вопрос, о котором вы ему писали.

Вскоре возвратился и Селим с ответом от генерала, где тот обещал «очаровательной Джихан» немедленно связаться по телефону с военным министром и переговорить о ее деле.

«Слава богу!» — Молодая женщина наконец вздохнула с облегчением. Хотя Джихан уже выслушала отказ военного министра, она твердо знала, что слово генерала фон Валленштейна — закон в Стамбуле; власть его велика настолько, что даже сам падишах советуется с ним, прежде чем огласить свою волю.

И потому у Джихан не осталось ни малейшего сомнения, что просьба ее будет удовлетворена.

4

«Если следует за нами дьявол-искуситель, а мы всеми силами стремимся избежать его, то, подлинно, отстанет враг человеческий от тех, кто будет упорен на пути своем; надобно лишь гнать его, как гоним гнев души своей; а еще, коли воистину хотим мы истребить соблазн, нас смущающий, или мысль грешную, надобно стегать их нещадно кнутом, словно ослицу нерадивую; и впрямь подобен соблазн ослице дьявола, которую оседлала душа наша во гневе; убьем же дьявольское отродье и встанем твердо на свои ноги, а после, радостные и покойные, изберем себе в спутники новую подругу, что люди зовут мудростью», — вспоминал слова известной притчи Реза-паша, направляясь к дому. Утренняя прогулка благотворно подействовала на старика, несколько его успокоив и вернув родительскую снисходительность и мягкость, обычно ему присущие. Когда он открыл дверь в комнату Джихан, последние искры гнева угасли совсем. В другое время паша вряд ли бы стал особенно сожалеть о своем поступке, но сейчас ему очень не хотелось доводить дочь до крайности, ибо это грозило крушением его главной мечты. О, как тянуло старика бросить Стамбул и перебраться в Конью{68}, прежнюю османскую столицу, где он рассчитывал провести остаток дней в мире и покое вместе с дочерью и Шукри-беком, будущим своим зятем! А для этого нужно было помириться с Джихан, склонить ее к переезду…

Джихан сидела возле стола, о чем-то сосредоточенно размышляя, — голова ее была опущена на грудь, руки скрещены на коленях. Она не переменила позы и не подняла глаз, даже когда отец подошел к ней и протянул ключ. Не обращая на это внимания, Реза-паша присел на стул рядом и взял ее за руку.

— Джихан, милая моя, — ласково сказал он, — мне, право, жаль, что так вышло. Это не повторится, даст бог, не повторится никогда. Ну, посмотри же на меня, — старик придвинулся к дочери, заглядывая ей в лицо, — и скажи, разве посмела бы самая грубая крестьянка так разговаривать с отцом, как ты со мной вчера? А ведь тебя воспитали, дали образование, так неужели тебе не ведомы дочерняя любовь и послушание — святой и почитаемый наш обычай? Что сказали бы те, кто читает твои статьи в газетах или слушает речи — те люди, которым ты несешь свет знания, — если бы вдруг узнали, что Джихан не признает отцовских наставлений, противится родительской воле? Более того — настолько не уважает и не любит отца, что даже не может заставить себя выслушать его?!

Джихан подняла на пашу взор, полный слез.

— Это неправда, отец. Видит бог, я послушная дочь!

— Джихан, дорогая моя, ты не слушаешься меня, как прежде, сторонишься, никогда не спросишь совета. Не прочтешь вслух того, что пишешь…

— Это потому, отец, что ты никогда не был так несправедлив ко мне, как сейчас. Прости за резкие слова, но что бы я теперь ни делала, тебе это не по нраву, ты вовсе не считаешься с моим мнением. Раньше все было иначе.

— Но разве ты не видишь, что в городе проходу нет от доносчиков — и наших, и немецких? Неважно, мирный ты человек или бунтовщик, — никто в эти дни не может быть спокоен за свою жизнь. Не лучше ли тебе в такое время не вмешиваться в политику? Да и пристало ли дочери Реза-паши без конца появляться то в Высокой Порте, то в каких-то клубах и кафе? А твои свидания с генералом фон Валленштейном? Может быть, ты думаешь, что так ведут себя европейские женщины?

— Я была у генерала только один раз, и то по делам, связанным с госпиталем.

— Ты вполне могла ограничиться перепиской.

— Дело было срочное — я не могла ждать.

— Значит, следовало отправить письмо со слугой.

Джихан пересела на диван.

— Отец, зачем ты вновь принимаешься мучить меня? При чем здесь этот человек? — она с досадой вздохнула.

— Фон Валленштейн ненавистен мне, и я не скрываю этого. Чувствую, что его посещения добром не кончатся. Я говорил тебе вчера и повторяю снова: то, о чем пишут газеты, связывая ваши имена, — неслыханный позор! Мы не касались с тобой прежде османского союза с Германией, — так вот, я глубоко уверен, что это преступление против нации, ислама, против всех мусульман. Не хочешь — не соглашайся, твое дело. Но породниться с немцем — это уж слишком! Поверь мне, подобный брак немыслим. Не думай, что я противлюсь только из-за того, что этот генерал — иноверец — я не ханжа и не фанатик, — но, право, ни сердце мое, ни ум не могут с этим примириться. Ты умница, Джихан, рассуди же сама. Что ты можешь сказать об этом человеке? Да, сейчас у него в Стамбуле власть, и надо с ним ладить. Но ведь он чужой нам, не знает ни нашей жизни, ни языка, ни веры, ни обычаев… Кроме всего прочего, он вдовец и вдвое тебя старше!

— Я согласна с тем, что ты говоришь, отец, — сказала Джихан, — но все же…

Она задумалась.

— Что — все же?

— Не знаю… Не могу найти слов, чтобы выразить свои чувства. Боюсь, я сама не до конца их понимаю.

— Не нужно этих оговорок, Джихан. Расскажи мне, что с тобой происходит, не таясь.

— Боюсь, ты будешь осуждать меня.

— Я верю, что ты не дашь для этого повода, ты всегда была благоразумна. Говори же!

— Вечер того дня, когда я впервые встретилась с генералом, был особенный. Тогда единственный раз мне явилось видение — не сон, а именно видение. Помню, я сидела