Арабская романтическая проза XIX—XX веков - Адиб Исхак

В заключение же, в более красных, если не в более ясных словах: писатель, который пишет из желания быть в согласии с народом, и писатель, который пишет из желания быть в согласии с истиной — не перебивай, я уже кончаю! — знаешь ли ты, в чем разница между обоими? Первый — плод финика, а второй — его косточка. Кушай себе плод на здоровье, но помни — да сохранит тебя бог, — что косточка, которую ты кидаешь прочь, пробивает землю и скрывается под почвой на некоторое время; потом бог пошлет ей облако, оно прольет влагу и оживит ее после смерти. Она покажется наружу, вырастет, тень от нее увеличится, а плоды от нее будут есть и твои потомки, и внуки, и их дети.

Перевод И. Крачковского.

ВНЕ СТЕН ГАРЕМА

Повесть

1

Цель, к которой стремилась Джихан, ее новая мечта вновь и вновь являлась перед нею, пронизывая самые глубины ее пылкой души. Джихан рвалась к ней всем своим существом. Она обращала молитвы к этому средоточию своих помыслов, духовных исканий, воплощению обретенного рая для мученика, радостно волнующему символу надежды. Во сне и наяву светилась эта цель перед ее взором, она неизменно повторяла дорогое для нее слово.

Свобода! Это твое имя сияет золотом в темных небесах, это оно начертано кровью в безднах мрака, обреченного рассеяться рано или поздно, оно засверкает в зеркале человеческих душ, когда сотрут с них пыль давно устаревших обычаев.

Свобода! В траурном ли платье, в доспехах ли воина, в багрянице ли победителя, — Джихан звала и приветствовала свободу в любом ее воплощении.

Однако богиня, которая виделась ей во снах, неизменно являлась в темно-зеленом плаще, опоясанная кривым мечом, — неведомая мусульманская богиня с сияющим рубиновым полумесяцем в волосах, в одеждах зеленых, как знамя пророка{56}, зовущее на священную войну; казалось, эта богиня хотела подвигнуть Джихан не на борьбу против неверных, но против невежества и гнета мужчин своего племени: да пробудит небесный ветер свободы сестер Джихан — турецких матерей, всю османскую нацию, всех мусульман!

Джихан, дочь Реза-паши{57} и жена эмира{58} Сейфеддина, была женщиной верующей, но это не помешало ей бросить дворец своего мужа на берегу Босфора, ибо Сейфеддин изменил клятве, данной перед женитьбой, что никогда не возьмет другой жены и не разделит свою любовь ни с кем, кроме одной Джихан. Поэтому она, опечаленная, вернулась в отцовский дом, поклявшись начать борьбу за лучшую долю для женщины.

С тех пор прошел год, в течение которого Джихан неустанно пыталась осуществить хоть одно из своих мечтаний. Эти попытки были не очень успешны; более того, они снискали ей сомнительную известность, не раз обращавшуюся против нее. Джихан любила называть себя «дочерью революции», и, когда отец, бывало, заводил разговор о том, почему она не склонна принять предложение Шукри-бека, ее двоюродного брата, молодая женщина с улыбкой отвечала:

— Я уже замужем, и супруг мой — вольный ветер…

Шло время, и вот однажды произошло знакомство Джихан с генералом фон Валленштейном, немецким военным советником в Стамбуле{59}. С этой минуты она неизменно думала о взволновавшей ее встрече. Она еще не окончательно отвергла Шукри-бека, к которому испытывала симпатию, но в душе ее, наряду со стремлением к свободе, уже зародились новые честолюбивые замыслы…

В один из вечеров, после ссоры с отцом, Джихан приказала своему кучеру отвезти некое тайное послание. В тот поздний час она вряд ли представляла себе, к каким последствиям это приведет. После того как кучер уехал, Джихан уселась, как была, в ночной рубашке, на роскошный диван, полная неясных предчувствий, и с нетерпением принялась ждать возвращения посланца. Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, она взяла со стола томик сочинений Ницше на немецком языке, но глаза ее лишь рассеянно скользнули по странице; она встала — сегодня Ницше нагонял на нее тоску. Накинув шитый золотом халат из голубого шелка, она подошла к высокому окну, распахнула ставни и с наслаждением стала вдыхать свежий ночной воздух.

Летняя ночь была неподвижна и тиха, даже слабый ветерок не шевелил ветви деревьев, не разносил, как обычно, по саду пьянящий аромат цветущего жасмина и лимонов. Вдали, в бухте Золотой Рог, чуть зыбились волны, похожие на серебристые паутинки, натянутые меж темных берегов. Месяц, вырываясь на миг из-за легких облаков, бросал свой тонкий луч на минарет мечети Эйюба{60}; черные силуэты кипарисов на соседнем кладбище казались сгустками таинственного мрака, сродни тому, что душит свет надежды…

Джихан окинула взором эту мрачную картину и ощутила, как в нее проникает тоска этой ночи, словно предвестник чего-то недоброго. За оглушающей тишиной она не расслышала — хотя и напряженно ждала, — возвращения своего посланца. Джихан все так же в задумчивости стояла на балконе и опомнилась, только когда коляска въехала в садовые ворота и возница трижды щелкнул кнутом. Лишь после того как она убедилась, что послание доставлено в нужные руки, она смогла уснуть, — на несколько оставшихся от ночи коротких часов.

Молодая женщина проснулась довольно скоро с неприятным ощущением будто кто-то скользкий вполз в ее постель, забрался под подушку, касается ее шеи и щек. В распахнутое окно били лучи солнца, и Джихан встала, чтобы прикрыть ставни. Но при одном взгляде в окно остатки сна мгновенно улетучились — перед нею открывалось прежнее зрелище, но теперь несказанно преобразившееся. В лучах солнца купола мечети Эйюба слепили своей белизной. Чуть дальше кипарисы, утратившие бесформенное ночное обличье, постройневшие, клонились в стороны под порывами утреннего ветерка. Окрестности веселили взор, дышалось легко и радостно. Нежно-голубые волны залива растворялись в колеблющейся серебристой дымке, пронизанной золотыми нитями лучей. В саду воробьи, весело чирикая и задирая друг друга, прыгали с ветки на ветку. А где-то в вышине звал на молитву протяжный голос муэдзина, точно прося природу умерить проявления радости.

Понятно, что Джихан и думать забыла о сне: он не просто слетел с глаз — это пробуждалась ее душа. Джихан стояла, радостно склоняясь пред вечным ликом солнца, которое будит высокие надежды в самых ничтожных созданиях, вливая в слабые крылья мечты эликсир жизни. Она была сама подобна солнцу, играющему на куполах Стамбула, — тем же светом лучилось ее лицо, а глаза… казалось, они вобрали в себя всю глубину лазури южного неба; в блеске золотистых волос, волнами рассыпавшихся по обнаженным плечам, виделся отсвет вечерней зари, что пурпуром окрашивает белые облака. Если бы